«Мягкая» сторона вильгельминизма и его позор, или заколдованный и расколдованный мир
[187]Каждое общество, как можно слышать в последнее время, обнаруживает те психические расстройства, которые оно принимает и поощряет. Если это так, то, вероятно, верно и обратное – эти расстройства воздействуют на общество. Как обстоит дело с неврастенией? Что говорит неврастения об общественных нормах и идеалах кайзеровской Германии?
Этот вопрос заставляет задуматься. Общество кайзеровской Германии, каким его обычно представляют сегодня, никоим образом не должно было поощрять подобное нарушение: напротив, каждый мало-мальски уважающий себя человек должен был, надо думать, стыдиться подобной болезни. Дирк Блазиус полагает, что «во времена Вильгельма была востребована […] только сила, духовная и физическая» (см. примеч. 55). Почему же тогда великое множество достойных мужчин признавались в слабости нервов?
На этот вопрос возможны два ответа, и оба содержат долю правды. Первый – что неврастения была не преходящей модой, а настоящей горькой реальностью, причем обладала такой силой, что пробивалась даже через противоположные общественные идеалы. Действительно, на это указывает масса материалов и свидетельств современников. Тем не менее такие понятия, как «нервозность» и «неврастения», не были чистым отражением патологической реальности – они несли в себе и элемент искусственности. Отсюда другой ответ: немецкое общество, по крайней мере когда распространялся концепт неврастении, было не таким, каким его обычно представляют сегодня, его идеалы не ограничивались твердостью, героизмом и эффективностью. Если до сих пор еще не написана социальная история немецкой нервозности, хотя тема эта буквально хлещет из множества источников, то, вероятно, потому, что пока нет ясного представления о «мягкой» стороне общества кайзеровской Германии. В свидетельствах современников эта «мягкая» сторона проявляется на каждом шагу, однако современные историки привыкли воспринимать цветы красноречия и задушевные пассажи как пустые фразы и игнорировать их.
Понятие «нервозность» объединяло феномены, которые чисто автоматически вовсе не ассоциировались друг с другом. И если задуматься об этих феноменах и сравнить их с общественными нормами того времени, невольно удивляешься: «нервозность» относилась к чувствам как страха и упадка, так и страстного желания и агрессии. Понятие «нервозность» охватывало оба состояния – немужское и мужское – как единую, внутренне связанную тревожность. Нередко «нервозностью» обозначали такое состояние духа, которое прежде просто и бесхитростно назвали бы «страхом», но новое слово снимало с человеческого Я моральную ответственность. «Нервозность» могла подразумевать и непереносимость или нетерпимость к чему-либо, агрессию, в таком случае это понятие также выполняло функцию моральной разгрузки, но вместе с тем указывало на то, что легкая возбудимость не всегда связана с мужеством, но зачастую и с нервной слабостью и даже робостью. Еще более странно: такие понятия, как «нервозность», сводили вместе типы людей, которые в моральном отношении были настоящими антиподами: напрягающего все свои силы честолюбца и вялого сластолюбивого нытика, ослаблявшего себя излишествами или даже только воображавшего страдания, чтобы оправдать вечные поездки на курорты. Поскольку вскоре уже никто не сомневался, что множество нормальных людей более или менее нервны, то понятие «нервозность» не имело ничего дифференцирующего, а напоминало об элементе слабости, всегда присутствующем в каждом человеке. «Нервозность» объединяла коммерческих советников и рабочих, мужчин и женщин, немцев и евреев. Отсюда и аномальная популярность этого понятия в обществе, которое везде и всюду считается консервативно-патриархальным и милитаристски-шовинистическим.
Однако в целом это общество характеризовалось диалектическим противоречием: его «жесткие» черты развивались как защитная реакция на противоположные свойства. Культ «энергичности» отражал широко распространенную ипохондрическую слабость. Это понимали уже многие современники: «Из страха перед собственным мягкосердечием многие из нас демонстрируют чрезмерную мужественность», и потому мы «нервно перевозбуждены», – пишет автор одной французской книги в 1913 году. Даже Гельмут фон Герлах
[188], ставший впоследствии пацифистом, около 1900 года считал немцев «чересчур мягкосердечными» (см. примеч. 56). Длинные анамнезы неврастеников документируют эпоху, в которой много говорилось о радостях и страданиях, а жалобы на физические и душевные расстройства создавали атмосферу близости.
Неврастения возникает за счет трудовых перегрузок и задает диспозицию для тяжелых душевных расстройств: так учили многие врачи, и такие опасения порождали чувство общности с душевнобольными. В 1892 году издание прусских консерваторов «Kreiszeitung» опубликовало за подписью множества знаменитостей пламенный призыв против обычной тогда практики принудительного помещения в сумасшедшие дома. Неоконсервативная «Die Zukunft» в 1906 году разместила печальный рассказ одной женщины о том, как она в течение четырех лет вела кампанию против 17-летнего пребывания в психлечебнице. При этом гигиенист и социал-демократ Альфред Гротьян жаловался на то, что душевнобольных чересчур редко объявляют опасными для общества, и немецкая общественность проявляет излишнее недоверие к практике направления «нервно– и душевнобольных» в специальные заведения (см. примеч. 57).
По бытовавшему на рубеже веков мнению ученых, многие даже «здоровые» немцы считали себя потенциальными неврастениками и потому были восприимчивы к новым мягким методам лечения. Когда Теодора Лессинга упрекали в том, что его движение против шума суть восстание неврастеников, он возражал:
«Вы хотите, господа, сознавая превосходство своих крепких нервов, расправиться со всеми этими страдальцами? Но кто поручится, что завтра или послезавтра вы сами не будете причислены к великой армии страдающих? […] Если сегодня вы еще не чувствительны ко всему шуму городской культуры, то достаточно незначительного припадка инфлюэнцы, пары бессонных, полных тревог и беспокойства ночей, чтобы сделать и вас столь же чувствительными, как тех невротиков, о тирании которых вы рассказываете басни, в то время как сами их тираните» (см. примеч. 58).
Если нервные срывы были даже у Бисмарка – кто бы отважился настаивать на крепости собственных нервов?
Прототипом немца вильгельмовской эпохи считается Дидерих Геслинг – «Верноподданный» Генриха Манна. Но за его суровостью кроется сентиментальность: «Дидерих Геслинг, ребенок смирного нрава […]»
[189], – так начинается роман (см. примеч. 59). Если в последнее время в качестве характерной черты тогдашнего менталитета приводится дуэль, то в романе студент Геслинг с глубоким удовлетворением убеждается, что поединок на рапирах вещь не такая страшная и не выходит за рамки добродушных пивных правил. Среди всевозможных страхов, которыми кишат истории неврастеников, страх перед студенческой дуэлью появляется лишь спорадически. Бесцеремонность, типичная для того времени, имела грубую сторону, но и своего рода уютность – непринужденность мужской компании. Связанные с корпорациями
[190] протекционные системы сулили освобождение от «борьбы за существование». Да и культура корпораций господствовала не повсеместно – даже в кругах национальной академии существовали различные настроения. Не кто иной как Трейчке, идол националистов, будучи студентом, признавался, как «ненавистны» ему «дуэльные безобразия». Для властных кругов кайзеровской Германии дуэли как отстаивания чести не существовало. Норберт Элиас отмечает даже некоторую конкуренцию между придворным обществом и обществом, «способным к сатисфакции» (см. примеч. 60).
