Феодально-аграрный элемент в политической культуре кайзеровской Германии хотя и был тесно связан с военной кастой, но содержал черты квиетизма. Их можно наблюдать даже у Бисмарка, который в пожилом возрасте все чаще ссылался на проблемы с нервами, чтобы месяцами уединяться в своих поместьях. Многие владельцы дворянских поместий опасались, что не выдержат конкурентной борьбы нового века и в конце концов окажутся разрушены и финансово, и психически, как барон фон Ротзаттель в романе Густава Фрейтага «Приход и расход». Некий граф Армин-Шлагентин написал брошюру с опровержением дарвиновской теории о том, что «борьба за существование» способствует прогрессивному развитию: по его словам, каждый заводчик знает, что эта теория – чушь, и что нельзя получить лучших свиней, если урезать им корм да еще заставить друг с другом за него бороться (см. примеч. 61). С точки зрения сельской знати «борьба за существование» выглядела столь же фатальной, как с точки зрения теории неврастении. Это укрепляло всеобщее чувство, что уже ради сохранения психического здоровья людей необходимо срочно формировать сельский мир в противовес индустриальной империи. Потребность в защите, возникающая вследствие нервной слабости, в конечном эффекте укрепляла феодально-аграрные элементы кайзеровской Германии; однако это еще не влекло за собой автоматически милитаризацию общества. Преобладание знати в офицерском корпусе долгое время держало в узких рамках экспансию армии, а также безусловное применение принципа эффективности в военной карьере.
Социал-дарвинизм в предвоенной Германии был далеко не так свиреп, как часто пишут. Самыми эффективными популяризаторами дарвинизма в Германии были Эрнст Геккель и его друг Вильгельм Бёлыне, автор бестселлера «Любовь в природе» (1898–1902). В их дарвинизме «борьба за существование» не играет ни чересчур заметной, ни особо достойной роли. Бёлыие буквально растворяется в культе любви: обожествлении секса в самых разнообразных проявлениях. Оглушительный успех его книги плохо сочетается с представлением о жестком духе времени, враждебном к телесным удовольствиям.
Даже против политической оппозиции кайзеровская Германия, в сравнении с другими властными системами того времени, не предпринимала жестких мер. Если здесь не было ничего сравнимого с делом Дрейфуса, то вряд ли из-за нехватки куража и чувства справедливости, а исключительно по той причине, что немецкие суды не давали столь вопиющего примера цинично-брутальных неправосудных приговоров на высшем уровне. Германских социал-демократов позже нередко упрекали в недостатке революционного порыва, в прозаической правильности; но при этом любили забывать, что кайзеровская Германия в действительности никогда не прибегала к террору против рабочего класса, не переходила к систематическому нарушению прав, по крайней мере после прекращения действия Исключительного закона против социалистов (см. примеч. 62).
Хотя Вильгельм II обладал беспокойным нравом, начало его правления в сравнении с последними годами эпохи Бисмарка знаменовалось скорее стремлением к спокойствию. Он быстро расстался с воинственным Вальдерзее и в своей северной поездке 1892 года назвал «успехом» то, что «вечно беспокойная внешняя политика Бисмарка уступила место миролюбивому настрою». Действительно, в Берлине на закате эры Бисмарка развился «военный психоз», даже если сам Бисмарк имел обыкновение в серьезных случаях брать на себя роль благоразумного и мирного участника. Атмосферу скрытого напряжения создавали также борьба Бисмарка против врагов империи, преследование социалистов и обыгрывание планов государственного переворота. Во всех этих пунктах «новый курс» Вильгельма II принес существенную разрядку. Гарден позже характеризовал период, когда Бисмарк подал в отставку, а песни Эйленбурга
[191] воодушевляли юного кайзера, как эру, в которой «нервы тосковали по спокойствию». Эйленбург страдал «несказанной тоской» по покою, будь это даже покой смерти (см. примеч. 63). А его друг Бюлов, любимый канцлер Вильгельма II, буквально специализировался на том, чтобы даже в неподходящих ситуациях демонстрировать непоколебимый покой и веселую непринужденность.
Экономическая конъюнктура вильгельмовской эпохи способствовала общему оптимизму. То, что многие прежде считали невозможным, теперь удалось благодаря искусству баланса, свойственного Бюлову, в сочетании с экономическим подъемом: ввести таможенную защиту для сельского хозяйства и при этом гарантировать продолжение бурной индустриализации. Даже если далеко не все это признавали, шло становление общенационального консенсуса от консерваторов до социал-демократов; августовские дни 1914 года лишь проявили то, что уже давно существовало в скрытой форме. Собственно, условия для политической разрядки при Вильгельме II были благоприятнее, чем когда-либо ранее.
Оба политика, пользовавшиеся наибольшим влиянием в первые два десятилетия правления Вильгельма II, – Эйленбург и Бюлов – пытались по-своему использовать свои шансы. Филипп Эйленбург был исполнен желания перенести в политику неврастенический идеал отрадного покоя, а его друг Бюлов, хотя и более жесткой натуры, проявлял себя прежде всего тем, что распространял вокруг солнечную ауру. Оба они умели с духовно-мечтательной и творческой манерой, с большой фантазией – у Эйленбурга она шла из души, у Бюлова была отчасти наигранной – создавать вокруг себя волшебный мир, в котором Вильгельм II чувствовал себя счастливым. Трубадуровский романтизм, которым Эйленбург окружил Вильгельма II еще в те времена, когда тот был принцем, служил «сладким дурманом» (Рёль). На Либенбергских застольях у Эйленбурга, где кайзера за глаза называли «Любимчик» (Liebchen), Вильгельм II мог по настроению играть и женскую роль, и предаваться детским шалостям. Многое из этого вышло наружу благодаря делу Гардена
[192]: еще в 1930 году статья в «Weltbühne» напоминает о «женственной атмосфере берлинского двора» как об общеизвестном факте, хотя бросалось в глаза, насколько малую роль играли там женщины. Крах Эйленбурга стал тем рубежом, после которого в придворном стиле произошел перелом, имевший серьезные политические последствия.
Эйленбург был очень странным явлением среди политиков, и еще более примечателен факт, что он более 10 лет пользовался значительным влиянием в государстве со столь ярко выраженными бюрократическими и милитаристскими чертами. В старости он писал, что «у него всегда было слишком доброе сердце», уже в детстве его часто охватывало «безграничное сочувствие». Государственная служба была для него «мукой», а внешнеполитическое ведомство с его «волнующими нервностями» – «адом». Как он в 1895 году писал Гольштейну, одной из «самых больших загадок» для него было, как это у него, Гольштейна, после 20 лет, проведенных в этом ведомстве, «все еще есть нервы». Он не был, как сам признавался, «пушечным человеком» и не любил атмосферу казино, ему был ненавистен «вид любой машины». Он предпочитал минеральную воду пиву, ценил плавание и не переносил табачный дым; в этом он был близок к реформ-движению и движениям за здоровый образ жизни. Он вполне осознавал свои политические слабости: когда в 1893 году ему предстояло стать статс-секретарем по внешним вопросам, он воспротивился: «Из меня, несчастной курицы, делать орла!» Он не поддался даже уговорам самого Бюлова, заверявшего его, что эту роль он исполнял бы вовсе не как «несчастная курица», а как «верный, умный, благородный сторожевой пес». Вильгельм II, как он сам часто говаривал Бюлову, больше всего хотел бы видеть своим канцлером не его, а Эйленбурга; однако же тот отговорился, ссылаясь на свои «изношенные» на службе у кайзера нервы (см. примеч. 64).
