Таверна была почти пуста. Человек, которого ударили кеглей, стонал и дергался. Пьяная женщина стояла на коленях перед ним, в точности так же, как Шелк стоял на коленях перед мертвецом; опираясь одной рукой о грязный пол, она покачивалась даже в таком положении. Не было ни следа игломета, взлетевшего в воздух, ни ножа, которым орудовал раненый.
— Хочешь красную наклейку, патера?
Шелк покачал головой.
— Конечно хочешь. За мой счет, за то, что ты сделал. — Великан обмотал жгутом тряпку на ране и ловко завязал тугой узел левой рукой и зубами.
— Мне нужно кое-что узнать, — сказал Шелк, возвращая четки в карман, — и я бы хотел этого намного больше, чем бесплатную выпивку. Я ищу человека по имени Гагарка. Он здесь? Можешь ли ты сказать, где я могу найти его?
Великан ухмыльнулся, показав дыру из двух недостающих зубов.
— Ты сказал Гагарка, патера? Я знаю не слишком много людей с таким именем. Ты должен ему деньги? Откуда ты знаешь, что я — не Гагарка?
— Потому что я знаю его, сын мой. Его внешность, должен я сказать. Он почти такой же высокий, как и ты, с маленькими глазами, тяжелой челюстью и большими ушами. И, как мне кажется, он лет на пять-шесть моложе тебя. Каждый сцилладень он приходит на наши жертвоприношения.
— Он был здесь. — Великан, казалось, уставился в самый темный угол комнаты, потом, внезапно, сказал: — Да, Гагарка еще здесь, патера. Ты же не говорил мне, что видел, как он ушел?
— Нет, — начал Шелк. — Я…
— Там. — Великан указал на угол, где одинокая фигура сидела за столом, ненамного большим, чем его стул.
— Спасибо тебе, сын мой, — громко сказал Шелк. Он пересек комнату, огибая длинный грязный стол. — Гагарка? Я — патера Шелк, из мантейона на Солнечной улице.
— Спасибо за что? — поинтересовался человек, которого назвали Гагаркой.
— За то, что ты согласился поговорить со мной. Ты просигналил ему каким-то образом — я полагаю, махнул рукой или что-то в этом роде. Я не видел, но, очевидно, ты должен был это сделать.
— Садись, патера.
Другого стула не было. Шелк принес табурет от длинного стола и сел.
— Тебя кто-то послал?
Шелк кивнул:
— Майтера Мята, сын мой. Но я хочу, чтобы ты понял меня правильно. Я пришел не для того, чтобы оказать услугу ей или тебе, кстати. Майтера оказала мне услугу, сказав, где найти тебя, и я пришел попросить тебя об еще одной, сын мой. Исповедать.
— Думаешь, я нуждаюсь в этом, а, патера? — В голосе Гагарки не было и следа юмора.
— У меня нет возможности узнать это, сын мой. А ты как думаешь?
Гагарка, похоже, задумался:
— Могет быть, да. Могет быть, нет.
Шелк кивнул — понимающе, он надеялся. Оказалось, что он очень нервничает, разговаривая в темноте с крепким бандитом, выражение лица которого он не в состоянии увидеть.
Великан с раненой рукой поставил перед Шелком на удивление изысканный стакан:
— Лучшее, что у нас есть, патера. — Он вернулся к стойке.
— Спасибо тебе, сын мой. — Повернувшись на табурете, Шелк посмотрел назад; под лампионом больше не было ни раненого, ни пьяной женщины, хотя он не слышал, как они ушли.
— Майтера Мята любит тебя, патера, — заметил Гагарка. — Иногда она рассказывает о тебе кое-что. Вроде того случая, когда ты налетел на эту бабу-кошачьемясо, разозлившуюся на тебя.
— Ты имеешь в виду Ложнодождевик? — Шелк почувствовал, как краснеет, и внезапно обрадовался, что Гагарка не может хорошо разглядеть его. — Это прекрасная женщина — добрая и по-настоящему религиозная. Боюсь, я торопился и повел себя бестактно.
— Она действительно вывалила на тебя всю корзину?
Шелк печально кивнул:
— Самое странное, что потом я нашел кусок э… кошачьего мяса, кажется ты так назвал его, обмотавшийся вокруг шеи. Он ужасно вонял.
Гагарка негромко засмеялся глубоким приятным смехом, и Шелк почувствовал, что парень ему нравится.
— Тогда я решил, что меня глубоко унизили, — продолжал Шелк. — Это случилось в фелксдень, и я встал на колени и поблагодарил богиню, что моя бедная мать не дожила до этого дня и не услышала об этом. Я думал, видишь ли, что она бы ужасно огорчилась, как и я тогда. Сейчас я понимаю, что она бы только слегка поддразнила меня. — Он глотнул из изящного маленького стакана, стоявшего перед ним; вероятно, бренди, решил он, и к тому же хорошее. — Я бы дал Ложнодождевик раскрасить меня голубой краской и протащить через всю Аламеду
[32], если бы это вернуло мою маму назад.
— Я никогда не знал свою мать, и майтера Мята заменила мне ее, — сказал Гагарка. — Я обычно называю ее так — она разрешает — когда мы наедине. Пару лет я вообще так и думал. Она сказала тебе?
— Майтера Мрамор сказала что-то похожее, — покачал головой Шелк и добавил: — Боюсь, я не обратил на это никакого внимания.
— Нас, мальчиков, вырастил Старик, и он с нами не сюсюкался. Это — самый лучший способ. Я видел много таких, которых вырастили иначе, и я знаю.
— Я уверен, что знаешь.
— Очень часто я говорил себе, что должен воткнуть в нее мой нож и избавиться от нее, а также от ее слов в моей башке. Знаешь, что я имею в виду?
Шелк кивнул, хотя не был уверен, что крепкий мужчина по другую сторону стола заметил это.
— Мне кажется, даже лучше, чем ты сам. Я знаю, что на самом деле ты не причинишь ей зла. А если причинишь, то не по этой причине. Я даже наполовину не так стар, как патера Щука, и не обладаю даже десятой частью его мудрости, но это я знаю.
— Я бы не поставил на это хорошие денежки.
Шелк не сказал ничего, просто глядел на смутное белое пятно, бывшее на месте лица Гагарки, и на мгновение ему показалось, что он заметил тень морды, как будто невидимое лицо принадлежало волку или медведю.
«Безусловно, — подумал он, — этого человека не могли звать Гагаркой с рождения. Безусловно, «Гагарка» — имя, которое он сам себе присвоил».
Он представил себе, как майтера Мята вводит мальчика Гагарку в класс на цепи, а потом ее предупреждает майтера Роза: он бросится на тебя, когда вырастет. Он опять глотнул бренди, чтобы избавиться от глупой фантазии. Скорее всего, Гагаркой его назвала мать; маленькие гагарки с озера Лимна не летали, и матери, которые дают такое имя своим сыновьям, надеются, что те не бросят их. Но мать Гагарки умерла, когда он был совсем молод.
— Но не здесь. — Кулак Гагарки с такой силой ударил по столу, что едва не перевернул его. — Я приду в мантейон в сцилладень, послезавтра, и там ты отпустишь мне грехи. Порядок?
