— Рвут девочкам платья.
Крепкий мужчина поглядел на Кровь, который сказал:
— Иногда они не так хорошо относятся к быкам, как бы мы хотели. Девочки, я имею в виду. Пару раз они говорили как сумасшедшие, и, естественно, быкам это не понравилось. Может быть, это просто нервы, но девочки пострадали.
— И нам это тоже очень не понравилось, — сказал крепкий мужчина. — Я хорошо отделал этих парней, но это плохо для бизнеса.
— И вы не знаете, кто это делает?
— Бесы. Так говорят все. — Крепкий мужчина опять посмотрел на Кровь. — Хефе?
— Спроси Орхидею, — сказал Кровь Шелку. — Она должна знать. Я знаю только то, что она сказала мне, и если экзорцизм заставит всех почувствовать себя лучше… — Он пожал плечами.
Шелк встал:
— Я поговорю с Орхидеей, если смогу. Я понимаю, что она вне себя, но, может быть, мне удастся утешить ее. Это тоже часть моей работы. И, наконец, мне бы хотелось поговорить с Синель. Высокая женщина с огненными волосами, верно? Синель?
Кровь кивнул:
— Сейчас она, наверно, ушла, но она вернется к обеду. Чтобы попасть к Орхидее, поднимись наверх. Большая комната напротив.
* * *
Синель открыла дверь в апартаменты Орхидеи и впустила Шелка внутрь. Орхидея, все еще в розовом пеньюаре, сидела на широком темно-зеленом диване в большом селлариуме, ее лицо опять стало тяжелым и твердым, как и тогда, когда они говорили в крошечной конторе внизу.
Синель махнула рукой на стул:
— Садись, патера. — Сама она села рядом с Орхидеей и обняла ее за плечи. — Он говорит, что Кровь послал его поговорить с нами. Я сказала, что все в порядке, но, если ты хочешь, он может зайти попозже.
— Я себя хорошо чувствую, — сказала ей Орхидея.
Глядя на нее, Шелк не верил собственным глазам; в утешении скорее нуждалась Синель.
— Чего ты хочешь, патера? — голос Орхидеи был грубее, чем он помнил. — Если ты пришел для того, чтобы сказать мне, что она ушла в Главный Компьютер и все такое, сохрани это на будущее. Если ты хочешь, чтобы я показала тебе что-то в моем заведении, Синель может это сделать.
На стене, слева от дивана, висело стекло. Шелк нервно посмотрел на него, но плавающее лицо не появилось.
— Я бы хотел несколько минут поговорить с тобой наедине, вот и все. И я собирался сказать, что хотел дать Синель возможность одеться — так как многие из вас нет, — но я вижу, что она уже одета.
— Выйди, — сказала Орхидея Синель. И добавила: — Как мило, что ты позаботилась обо мне, Синель. Я этого не забуду.
Высокая девушка встала и пригладила юбку.
— Прежде, чем это случилось, я хотела поискать себе новый халат.
— Я хочу и с тобой поговорить, — сказал ей Шелк, — и это займет несколько минут. Подожди меня, если не возражаешь. В противном случае я буду очень благодарен, если ты сегодня вечером придешь ко мне в мантейон.
— Я буду в своей комнате.
Шелк кивнул:
— Да, так будет лучше. Прости меня, что я не встаю; вчера ночью я повредил себе щиколотку. — Он смотрел, как Синель выходит из комнаты, пока та не закрыла за собой дверь.
— Миленькая, а? — сказала Орхидея. — Но ей бы больше подошло, если бы она не была такой высокой. Может быть, тебе нравятся такие девушки. Или ее бедра?
— Не имеет значения, что именно мне нравится.
— Хорошие бедра, великолепная для такой высокой девушки талия и самые большие буфера в заведении. Ты еще не передумал?
Шелк покачал головой:
— Удивительно, что ты не упомянула ее добрый нрав. В ней должно быть много сердечного тепла, иначе она не пришла бы сюда, чтобы утешить тебя.
Орхидея встала.
— Хочешь выпить, патера? В этом застекленном шкафчике у меня есть вино и все, что ты захочешь.
— Нет, благодарю тебя.
— А я выпью. — Орхидея открыла застекленный шкафчик и наполнила маленький бокал бледно-желтым бренди.
— Она кажется очень подавленной, — рискнул Шелк. — Наверно, она была близкой подругой Элодее.
— Лилия, патера, что Синель слишком увлекается ржавчиной, и каждый раз, встречаясь, они прохладно относились друг к другу.
Шелк щелкнул пальцами:
— Я уверен, что уже слышал это имя.
Орхидея вновь уселась, покрутила бренди в руках, вдохнула его аромат и с сожалением поставила бокал на расстоянии руки от дивана.
— Кто-то говорил тебе о ней, а?
— Человек, которого я знаю, упоминал о ней, вот и все. Не имеет значения. — Он отмахнулся от вопроса. — Ты будешь допивать? — Только договорив, он сообразил, что прошлой ночью Кровь задал ему точно такой же вопрос.
Орхидея покачала головой:
— Я не буду пить, пока не уйдет последний бык. Это мое правило, и я собираюсь следовать ему, даже сегодня. Я просто хочу знать, что бокал здесь. Ты пришел поговорить о Син, патера?
— Нет. Нас могут подслушать? Я спрашиваю не ради своей безопасности, Орхидея, а ради твоей.
Она опять покачала головой.
— Я слышал, что в домах, вроде этого, часто есть подслушивающие устройства.
— Не в этом. И даже если есть, в моей комнате нет.
Шелк указал на стекло:
— А этот монитор не имеет привычку подслушивать, что говорят в комнате? Во всяком случае, один из них дал мне понять, что имеет. Монитор из этого стекла отчитывается только перед тобой?
Орхидея снова взяла бокал с бренди и стала крутить бледно-желтую жидкость, пока та не дошла до края бокала.
— За все время, что я владею этим домом, патера, стекло ни разу не работало. Я бы хотела, чтобы работало.
— Понял. — Шелк прихромал к стеклу и громко хлопнул в ладоши. Огоньки в комнате ярко вспыхнули, но монитор не ответил на призыв. — У нас есть похожее стекло в спальне патеры Щука — я имею в виду комнату, в которой он жил раньше. Я должен попытаться продать его. Я склонен думать, что даже недействующее стекло должно чего-то стоить.
— Что ты хочешь от меня, патера?
Шелк вернулся на свой стул.
— На самом деле я хотел найти тактичный способ сказать то, что скажу сейчас, но не нашел. Элодея твоя дочь, верно?
Орхидея покачала головой.
— Ты собираешься отрицать это даже на смертном ложе?
Он не знал, чего ожидать: слез, истерики или отсутствия реакции, — и чувствовал, что готов ко всему. Но в это мгновение лицо Орхидеи, казалось, развалилось, потеряло связность, как будто рот, избитые и распухшие щеки и твердые ореховые глаза перестали подчиняться общей воле. Он хотел бы, чтобы она спрятала свое ужасное лицо в руках; но она этого не сделала, и он отвернулся сам.
