— Все ажур? — добавил Орев, сидевший на стволе.
— Очень скоро, — ответил им Гагарка. — Что это такое?
— Гранатомет. — Синель опустила его на землю. — Из него положили нашего талоса, во всяком случае, мы так думаем. Кремни показал мне, как из него стрелять. Смотреть — смотри, а руками не трожь.
Боль мешала Гагарке радоваться шутке, но он не удержался:
— Пока я не заплачу́, а?
Синель озорно улыбнулась, и он почувствовал себя лучше.
— Могет быть, даже тогда. Слушай сюда, патера. Ты тоже, Кремни. Могу я сказать все, что думаю?
— Ум дев! — уверил их Орев.
Наковальня кивнул; Гагарка пожал плечами и сказал:
— Мне надо маненько прийти в себя. Иди сюда, птица.
Орев прыгнул ему на плечо.
— Плох дыр!
Синель кивнула:
— Он прав. Мы слышали очень странный шум, пока я искала, из чего можно стрелять, и дальше могет быть еще больше солдат. С другой стороны, там много огоньков, и это могет помочь.
— Нет, — сказал Кремень, — если мы хотим избежать их патрулей.
— Да, не поможет. Но вот в чем штука. Орев может сказать, что справится с этим в любом месте здесь, и не ошибется. Гагарка, я собираюсь тебе сказать, что раньше у меня был прелестный маленький кинжал с клинком размером с мою ступню. Я приматывала его к ноге и думала, что поступаю правильно. А сейчас я подумала, что у тебя тоже должен быть нож, игломет или еще что-нибудь; это подходит тебе, как берцы. Ты понимаешь, о чем я говорю?
Он не понимал, но тем не менее кивнул.
— Ты помнишь, как я была Сциллой?
— А что помнишь ты? Я бы хотел узнать.
— Совсем немного. Я помню, как была Кипридой, могет быть, немного лучше. Ты не знал об этом, а, патера? Я была. Я была ими обеими, но внутри оставалась собой. Я думаю, что так чувствует осел, когда на нем кто-то едет. Он все еще осел, Улитка, или как там его зовут, но он и ты, потому что идет, куда ты хочешь, и делает то, что ты хочешь. И если он не хочет, его бьют до тех пор, пока он сопротивляется.
Орев сочувственно вскинул голову:
— Бедн дев!
— И очень скоро он сдается. Пни его — и он идет; натяни поводья — останавливается, не обращая внимания ни на что. Со мной было то же самое. Я очень хотела ржавчину и думала о ней, и еще о том, насколько устала. И все это было как во сне. Я была в мантейоне, в Лимне, потом очнулась на алтаре в пещере и приготовилась к неприятностям. И я не помнила ничего, или, даже если помнила, не могла думать об этом. Но когда меня пинками гнали в святилище, на те высокие скалы, воспоминания начали возвращаться. О том, как я была Кипридой, я имею в виду.
— Сцилла упоминала об этом, дочь моя, — вздохнул Наковальня, — так что я знаю. Разделить свое тело с богиней любви! Как я тебе завидую! Это должно было быть восхитительно!
— Похоже, так и было. Но не очень-то приятно. Совсем неприятно. Но чем больше я думаю, тем больше мне кажется, что на самом деле это было чудесно, в каком-то шизовом смысле. Сейчас я не совсем та, что была раньше. Я думаю, что, когда божество уходит, оно оставляет в тебе какие-то крошки и, могет быть, забирает что-то с собой.
Она подняла гранатомет и пробежала пальцами по выступам, торчащим из магазина.
— Я начала говорить о том, что — после того, как в талоса попали — поняла: я была несправедлива ко всем этим штукам, вроде своего кинжала и всего такого. На самом деле они совсем не похожи на туфли. И чем ты меньше, тем больше кинжал, который тебе нужен. Мне кажется, что это знание оставила за собой Сцилла, но, могет быть, я сама до этого доперла.
В любом случае у Гагарки есть классный игломет, но я сомневаюсь, что он ему шибко нужен. Вот если бы я жила такой жизнью, как он, мне бы игломет был нужен каждый день. Но я нашла этот гранатомет, и он больше. Он был пустой, но я нашла другой, полный, хотя и со сплющенным стволом — по нему проехал талос. Кремни показал мне, как разряжать и заряжать их.
— Я тоже возьму что-нибудь, — сказал Гагарка, — вроде карабина. Их тут должны быть кучи.
Наковальня покачал головой и протянул руку к поясу Гагарки.
— Лучше бы ты разрешил мне забрать твой игломет, сын мой.
В то же мгновение Гагарка почувствовал, как его руки схватили сзади металлической хваткой.
С очевидным отвращением Наковальня приподнял тунику Гагарки и вынул из-за пояса игломет.
— Он никак не повредит капралу Кремню, но меня может убить, как мне кажется. — Он улыбнулся Гагарке своей зубастой улыбкой. — Или тебя, сын мой.
— Нет стрелять, — пробормотал Орев; только через пару мгновений Гагарка понял, что тот обращался к Синель.
— Если ты увидишь его с карабином, капрал, забери карабин и сломай его немедленно. Карабин или любое другое оружие.
— Эй! Эй, сюда! — Старый рыбак закричал и замахал руками, его силуэт четко выделялся на фоне оранжевого пламени горящего талоса. — Он грит, что умирает. Хочет чтой-то сказать нам.
* * *
Шелк приподнял себя, насколько мог, и почти удобно уселся на турели поплавка, потом помахал обеими руками. Грязь, принесенная ураганом и запекшаяся на лице, сейчас трескалась и сползала с него; красная туника, которую ему купил в Лимне доктор Журавль, тоже была выпачкана в грязи, и он спросил себя, сколько из тех людей, которые машут руками, приветствуют, прыгают и кричат вокруг поплавка, на самом деле узнали его.
— ШЕЛКА В КАЛЬДЕ!
— ШЕЛКА В КАЛЬДЕ!
Неужели опять будет кальде, и этот новый кальде — он сам? «Кальде» был титулом, который мать изредка упоминала, а еще вырезанной из дерева головой в ее шкафу.
Он взглянул на Солнечную улицу, потом посмотрел внимательнее. Никаких сомнений: посреди улицы стояло серебряно-серое Священное Окно, почти невидимое из-за яркого света солнца.
Ветер принес знакомый аромат жертвоприношения — дым кедра, горящий жир, горящие волосы и горящие перья, — и он был сильнее, чем запахи горячего металла, горячего рыбьего жира и горячей пыли, окружавшие поплавок. На фоне серебряного мерцания Окна он увидел, как черный рукав соскользнул с тонкой руки из серого металла, и в следующее мгновение заметил сияющее, любимое лицо майтеры Мрамор, махавшей ему рукой, почему-то похожей на человеческую. Это казалось слишком хорошо, чтобы быть правдой.
— Майтера!
Из-за шума толпы он почти не слышал собственный голос; он утихомирил их, разведя руки в стороны, ладонями вниз:
— Тише! Тише, пожалуйста!
Шум исчез, сменился тревожным блеянием овец и злым шипением гусей; когда толпа раздалась перед поплавком, он увидел самих животных.
