— Я не понимаю…
— Но, — с воодушевлением продолжал Наковальня, — почему все эти корабли вообще проходят мимо нее? Почему они не остаются в безопасности в порту? Или не плывут в какое-нибудь другое место? Ответ: потому что есть младшая богиня, которая направляет их к ней. Эту богиню зовут Фетида, и вот почему ее имя — самый подходящий пароль для нас. Ключ, как ты сказала. Билет или исписанная табличка, которая даст нам возможность войти в Хузгадо и, между прочим, освободит нас от холода и тьмы этих ужасных туннелей.
— Как ты думаешь, мы уже близко к Хузгадо, патера?
Наковальня покачал головой:
— Не знаю, дочь моя. Мы ехали достаточно долго на этом неудачливом талосе, и он ехал очень быстро. Я осмеливаюсь надеяться, что мы уже под городом.
— Вряд ли мы далеко отошли от Лимны, — ответила Синель.
* * *
Голова Гагарки раскалывалась от боли. Иногда ему казалось, что в нее вбили клин, иногда он чувствовал, что это гвоздь; в любом случае она болела так, что временами он не мог думать ни о чем другом. Тем не менее, он заставлял себя делать шаг за шагом, как автоматон, еще один усталый шаг вперед из многих усталых шагов, которые, казалось, никогда не кончатся. Время от времени боль отступала, и тогда он осознавал, что заболел так, как не болел за всю жизнь, и его может вырвать в любое мгновение.
Кремень шагал позади него; на мокром полу туннеля его большие, обутые в резину ступни производили меньше шума, чем берцы Гагарки. Кремень забрал его игломет, и, когда боль в голове затихала, Гагарка строил планы, как завладеть им, иллюзорные планы, больше похожие на ночные кошмары. Он мог бы сбросить Кремня в озеро с утеса и выхватить игломет, когда солдат начнет падать; или подставить ему ножку, когда они окажутся на крыше; или залезть в дом Кремня, найти его спящим и забрать игломет из хранилища… Кремень падал головой вперед, кувыркался, катился по крыше, а он, Гагарка, выпускал в него иглу за иглой; липкая черная жидкость брызгала из всех ран, выкрашивала в черное белоснежные простыни, превращала воду в озере в черную кровь, и они тонули в ней.
Нет, его игломет у Наковальни, под черной сутаной, а у Кремня есть карабин, пулями которого можно убить даже солдата; эти пули могут пробить — и часто пробивали — сложенные из глиняных кирпичей стены домов, толстые тела лошадей, волов и людей, оставляя ужасные раны.
Орев вспорхнул на его плечо и стал прыгать, помогая себе когтями и багровым клювом, с одного на другое. Глядя Гагарке прямо в уши, Орев видел его мысли; но Орев не мог знать, как и он сам, что эти мысли предвещают. Орев — только птица, и Наковальня не мог забрать его, не больше, чем тесак или нож.
У Плотвы тоже есть нож. Под туникой. Старый нож с толстым заточенным лезвием, которым Плотва разделывал пойманную рыбу; он орудовал ножом очень быстро и уверенно, хотя тот, казалось, совсем не подходит для такой работы. Плотва вообще совсем не стар, но прислуживает и потакает этому старому ножу, вещи, которую носит, как старая лодка Плотвы несла их всех, хотя внутри не было ничего, что могло заставить ее плыть; она несла их так, как их могла бы нести детская игрушка, одна из тех игрушек, которые могут стрелять или летать, потому что у них правильная форма, хотя внутри они пусты, как лодка Плотвы; эта игрушка валкая, как лодка, или жесткая, как картошка, но Дрофа увидел бы ее у Плотвы.
Его брат Дрофа забрал у него рогатку, потому что он, Гагарка, швырял из нее камни в кошек, и отказывался вернуть. Ничто, что связано с Дрофой не было честным, начиная с того, что, хотя он родился первым, его имя начиналось на Д, а имя Гагарки на Г, и еще он умер первым. Дрофа обманывал до самого конца и даже после, всегда обманывал Гагарку и обманывал сам себя. Так он жил, так он умер. Человек, который жил, пока ты его ненавидел, и умер, как только ты начал его любить. Никто, кроме Дрофы, не мог сделать ему больно, когда Дрофа был поблизости; эту привилегию Дрофа сохранил за собой, и сейчас Дрофа вернулся и нес его, опять нес его в руках, хотя он уже забыл, что Дрофа когда-то носил его. Дрофа был только на три года старше, а зимой на четыре.
Не был ли сам Дрофа для него матерью, которую он, Дрофа, делал вид что помнит, а он, Гагарка, не мог вспомнить? Никогда не мог, никогда, а Дрофа шел с большой черной птицей, подпрыгивавшей на его голове, как на женской шляпке — птицей, чьи глаза сияли, как черные бусины, птицей, которая дергалась и подпрыгивала при каждом движении его головы, птицей-чучелом, насмехавшейся над жизнью и обманывавшей смерть.
Дрофы — птицы, но Дрофы могут летать — и это была правда Лилии, потому что мать Дрофы, она же мать Гагарки, звали Лилией, и ее имя на языке воров означало «правда»; Лилия взаправду улетела вместе с Гиераксом, бросив их обоих, и поэтому он никогда не молился Гиераксу, то ли смерти, то ли богу смерти, или очень редко и никогда всем сердцем, хотя Плотва сказал, что он, Гагарка, принадлежит Гиераксу, — вот почему Гиеракс схватил Дрофу, его брата, который был ему отцом и обманул его с рогаткой, и со всем остальным, со всем, что он мог вспомнить.
— Как ты, амбал?
— Порядок. Полный порядок, — сказал он Плотве. — Только, боюсь, сейчас я блевану.
— Идти могешь?
— Все в порядке, я понесу его, — объявил Дрофа, и по тембру его грубого баритона Гагарка узнал Кремня, солдата. — Патера сказал, что я могу.
— Мне бы не хотелось блевать на твою одежду, — сказал Гагарка, и Кремень зашелся от хохота, его большое металлическое тело затряслось, и карабин, висевший за плечом, стал сильно биться о его металлическую спину.
— Где Сиськи?
— Впереди. Вместе с патерой.
Гагарка поднял голову и попытался рассмотреть их, но увидел только блеск огня, след красного огня, протянувшегося через зеленое расстояние, и вспышку взорвавшейся гранаты.
* * *
Белый бык упал, алая артериальная кровь хлынула из его безупречной шеи и забрызгала позолоченные копыта. «Сейчас», — подумал Шелк, глядя на гирлянды оранжерейных орхидей, соскользнувшие с золотой фольги, которая покрывала его рога.
Он встал на колени рядом с упавшей головой. «Сейчас, или никогда».
Она пришла вместе с мыслью. Кончик его ножа начал первый разрез вокруг правого глаза быка, когда его собственный глаз уловил Священные Оттенки, появившиеся в Священном Окне: яркий рыжевато-желтый свет, переливающийся всеми цветами радуги: лазурным, сизо-серым, розовым и красным, и оглушительно черным.
И слова, которые вначале он не мог разобрать, слова, сказанные голосом, которым могла бы говорить старуха: менее звучным, менее вибрирующим, менее молодым:
— Слушайте меня! Вы, которые чисты.
Он предполагал, что если какой-нибудь бог и удостоит их посещением, то это будет Киприда. Незнакомые черты лица этой богини переполнили Окно, ее горящие глаза оказались сразу под верхним краем; она заговорила, и тонкая нижняя губа исчезла в основании:
