— Да, патера. — Раковина беспокойно поерзал. — Из того места, где мы сейчас находимся, патера. Мы на Корзинной улице. Наш мантейон там, — он вытянул руку, — через пять улиц.
— Я понял. Тогда я был прав — они положили меня во что-то вроде тележки, которая ужасно тряслась. Я помню, что лежал на опилках и пытался откашляться. Но не мог, потому что рот и нос были наполнены кровью. — Указательный палец Шелка уже описывал круги по щеке. — Где моя сутана?
— Не знаю. Наверно, у капитана, патера.
— Битва, в которой генерал Мята атаковала поплавки на Тюремной улице, она была в полдень?
Раковина опять кивнул.
— Меня подстрелили где-то около этого времени, или немного позже. Ты приносил Прощение раненым. Всем? Всем тем, кто мог умереть, я имею в виду?
— Да, патера.
— Потом ты вернулся в свой мантейон?..
— Чтобы перекусить, патера. Поужинать. — Раковина выглядел так, как будто извинялся. — Эта бригада… Третья. Они в резерве, так они говорят. У них мало еды. Некоторые заходят в дома, знаешь ли, и забирают всю еду, которую найдут. Они предполагали, что еду привезут фургоны, но я подумал…
— Конечно. Ты вернулся в твой дом авгура, чтобы поесть с патерой Тушканчиком, а это письмо принесли, когда тебя не было. Значит, там была копия для тебя и копия для него.
Раковина энергично кивнул:
— Совершенно точно, патера.
— Твое ты прочитал сразу, конечно. Мое — вот это — тоже там было?
— Да, патера.
— Значит, кто-то во дворце Пролокьютора не только знал, что меня схватили, но и куда отвезли. Он послал мой экземпляр к патере Тушканчику, а не в мой мантейон, надеясь, что патера Тушканчик устроит так, чтобы он попал ко мне, что и произошло. Когда меня подстрелили, Его Святейшество был со мной; теперь нет никакой причины это скрывать. Пока обрабатывали мои раны, я спрашивал себя, убили ли его. Офицер, который стрелял в меня, мог не узнать его, но если бы узнал… — Шелк не договорил. — Если они еще не знают об этом, — а я думаю, что ты прав, они еще не знают, во всяком случае, те, кто здесь, — они безусловно скоро узнают. Ты это понимаешь?
— Да, патера.
— Ты должен уйти. Наверно, будет разумно, если ты и патера Тушканчик уйдете из своего мантейона и, если сможете, пойдете в ту часть города, которую контролирует генерал Мята.
— Я… — Раковина, казалось, был потрясен. Он в отчаянии покачал головой.
— Что ты хочешь сказать, патера?
— Я не хочу оставлять тебя, покуда… покуда я могу помочь тебе. Любым образом. Это мой долг.
— Ты уже помог, — сказал ему Шелк. — Ты уже оказал неоценимую услугу мне и Капитулу. Я прослежу, чтобы тебя за это отметили, если смогу. — Он замолчал, задумавшись. — Однако ты можешь еще кое-чем помочь. Я хочу, чтобы ты, когда будешь уходить, поговорил с капитаном. В кармане моей сутаны находятся два письма. Я нашел их на каминной полке сегодня утром; наверняка мой аколит вчера положил их туда. Я еще не читал их, и то, которое ты дал мне, напомнило мне о них. — Шелк с трудом вытащил письмо из-под одеяла. — Одно было запечатано печатью Капитула. Быть может, это еще один экземпляр этого, хотя это кажется невероятным, потому что это датировано сегодняшним днем. Кроме того, тогда это не послали бы патере Тушканчику.
— Полагаю, что нет, патера.
— Не упоминай об этом капитану. Просто скажи, что я хотел бы получить свою одежду — всю свою одежду. Попроси у него мою одежду, и мы увидим, что он тебе даст. А потом принеси ее мне, особенно сутану. Если он упомянет письма, скажи, что я бы хотел увидеть их. Если он не захочет отдать их тебе, попробуй узнать, что в них было написано. Если он тебе не скажет, возвращайся в свой мантейон. Скажи патере Тушканчику, что я, кальде, приказываю ему и тебе… там есть и сивиллы, верно?
Раковина кивнул:
— Майтера Лес и…
— Имена не имеют значения. Ты, он и они должны закрыть мантейон и уйти как можно скорее.
— Да, патера. — Раковина встал и выпрямился. — Но, что бы капитан ни скажет, я не вернусь прямиком в мантейон. Я… я вернусь обратно. Обратно, чтобы увидеть тебя, передать тебе его слова и попытаться сделать для тебя что-нибудь еще, если смогу. И не проси меня, пожалуйста, не возвращаться. Я просто не подчинюсь.
Шелк, к собственному удивлению, обнаружил, что улыбается:
— Твое неподчинение — лучше, чем подчинение многих людей, которых я знал, патера Раковина. Делай то, что считаешь правильным; ты в любом случае это сделаешь, я уверен.
Раковина вышел, и, казалось, комната опустела после того, как он закрыл дверь. Рана Шелка запульсировала тупой болью, и он заставил себя подумать о чем-нибудь другом. Как гордо Раковина объявил о намерении не подчиниться, хотя его губа дрожала! Это напомнило Шелку о матери, о том, как на ее глазах сияли слезы радости при самом обычном детском подвиге. «О, Шелк! Мой сын, мой сын!» Вот так же он чувствовал себя сейчас. Эти мальчишки!
Тем не менее, Раковина не моложе его. Они вместе поступили в схолу, и Раковина сидел за партой за несколько рядов перед ним, потому что учитель требовал рассаживаться в алфавитном порядке; их помазали в один и тот же день, и их обоих послали помогать почтенным авгурам, которые больше не могли заботиться о своих мантейонах.
Раковину, однако, не просветлил Внешний — или у него в голове не разорвалась крошечная вена, как объяснил доктор Журавль. Раковину не просветлили, он не поторопился на рынок, он не повстречал Кровь…
Он был так же молод, как Раковина, когда говорил с Кровью и вырывал три карты из его руки, не зная, что где-то глубоко под ним монитор сошел с ума и воет от горя, потому что ему не хватает этих трех карт; так же молод, или почти так же, потому что Раковина тоже мог это сделать. Шелк снова почувствовал вонь от мертвой собаки, лежавшей в сточной канаве, удушающую пыль, поднятую поплавком Крови, и увидел, как Кровь машет своей тростью — высокий, краснолицый и потный. Шелк закашлялся и почувствовал, как в его грудь воткнули кочергу.
Немного неуверенно, он подошел к окну и поднял раму, дав ворваться внутрь ночному ветру, потом оглядел свой обнаженный торс в висевшем над комодом зеркале, намного большем, чем его зеркало для бритья в доме авгура.
Перевязка наполовину скрывала многоцветный синяк, оставленный рукояткой кинжала Мускуса. В свете своих скудных знаний анатомии, почерпнутых у приносимых в жертву животных, он решил, что игла прошла в четырех пальцах от сердца. Хороший выстрел для человека, сидевшего верхом на лошади. Повернувшись к зеркалу спиной, он осмотрел, как можно дальше вытянув шею, перевязку на спине; там она была больше, да и спина болела намного сильнее. Он отчетливо ощущал неглубокую неправильную дыру в груди и усилие, которое прилагает, чтобы дышать.
В выдвижных ящиках комода лежала одежда: исподнее, туники и небрежно сложенные бриджи — под последними обнаружился надушенный женский шарф. Эта комната принадлежала молодому человеку, сыну хозяев дома; супружеская пара, его родители, наверняка предпочли бы спальню на нижнем этаже — угловую комнату с несколькими окнами.
