Продрогнув, он вернулся в кровать и натянул одеяло. Сын ушел, не собрав вещей, иначе ящики были бы наполовину пусты. Возможно, он сражается в армии майтеры Мята. В нее вошла некоторая часть Киприды, и этот кусочек превратил робкую сивиллу в генерала — это, и приказ Ехидны. Какое-то время он размышлял, что это за кусочек и знает ли сама Киприда, что одержала Мяту. По-видимому, это та самая часть, которая освободила Синель от ржавчины; в любом случае они могли быть неотъемлемыми частями одного и того же. Киприда сказала ему, что за ней охотятся, и Его Святейшество назвал чудом то, что ее не убили много лет назад. Охотясь за богиней любви, Ехидна и ее дети наверняка скоро узнали, что любовь больше, чем надушенные шарфы и брошенные в окно цветы. Что в любви есть и сталь.
Наверняка какая-то юная женщина бросила этот шарф с балкона. Шелк, попытавшись представить ее себе, обнаружил, что у нее лицо Гиацинт, и прогнал видение. Кровь вытер лицо носовым платком персикового цвета, и платок был надушен сильнее, чем шарф. И Кровь сказал…
Сказал, что есть люди, которые могут надеть человека, как тунику.
Он имел в виду Мукор, хотя он, Шелк, тогда этого не знал — не знал, что Мукор существует, девочка, которая может надеть свою душу на плоть любого другого, точно так же, как он, несколько мгновений назад, мог надеть на себя одежду сына, который жил в этой комнате.
— Мукор? Мукор? — тихо позвал он и прислушался, но не услышал призрачного голоса; и в зеркале над комодом отражалось только его лицо. Закрыв глаза, он сочинил длинную литанию к Внешнему, поблагодарив его за жизнь и за отсутствие дочки Крови. Закончив, он начал сочинять такую же молитву Киприде.
Стражник за дверью спальни встал по стойке смирно, отчетливо лязгнув оружием и щелкнув каблуками.
* * *
Гагарку разбудил тенеподъем; великолепные лучи длинного солнца пронзили увешанные кистями тенты, кисейные занавески, богатые портьеры из красновато-коричневого бархата и запачканные стекла каждого окна его комнаты; они проскользнули через опущенные жалюзи из бамбуковых планок, покоробленные старые доски, которые приколотил кто-то другой, через цветную Сциллу и закрытые на засов ставни — прошли сквозь дерево, бумагу и камень.
Он дважды мигнул и сел, потирая глаза.
— Я чувствую себя лучше, — объявил он, и только потом увидел, что Синель еще спит, Наковальня и Тур тоже, Плотва и Дрофа громко храпят во сне, и только огромный Кремень уже встал и сидит, скрестив ноги, с Оревом на плече, прислонившись спиной к стене туннеля.
— Это хорошо, трупер, — сказал Кремень.
— Не хорошо, — объяснил Гагарка. — Я не это имел в виду. Лучше. Чем раньше, сечешь? Так лучше, чем просто чувствовать себя хорошо, потому что, когда ты чувствуешь себя хорошо, ты даже не думаешь об этом. Но когда ты чувствуешь себя как я, ты обращаешь больше внимания на то, что чувствуешь себя лучше. Я держу мазу, я — кальде бандитов. — Он слегка подтолкнул Синель носком ботинка. — Оживай, Сиськи. Пора завтракать!
— Что с тобой? — Наковальня сел, как будто Гагарка толкнул ногой его, а не Синель.
— Ничего, — ответил Гагарка. — Я в отличной форме. — Он задумался. — Если так оно и есть, я отправлюсь в «Петух». Если нет, поработаю на холме. Спал в берцах. — Он уселся рядом с Синель. — Ты тоже? Ты не должен так делать, патера. Плохо для ног.
Расшнуровав берцы, он стянул их, потом снял и носки.
— Чувствуешь, какие они мокрые. Промокли еще на лодке. Вставай, старик! От волн и дождя. Если этот фаллос опять заявится, я заставлю его пустить струю огня, чтоб их высушить. Фу! — Он повесил носки на берцы и отставил их в сторону.
Проснувшаяся Синель села и начала снимать нефритовые сережки.
— Оох, что мне приснилось! — Она вздрогнула. — Я заблудилась, сечешь? Одна, и этот туннель, и я иду, а он все глубже и глубже, в обе стороны. А я все равно иду, долго-долго, а он идет все ниже и ниже. Тогда я повернулась и пошла в другую сторону, но он все равно шел вниз, глубже и глубже, все время.
— Вспомни, что бессмертные боги всегда с тобой, дочь моя, — сказал ей Наковальня.
— Ага. Эй, Тесак, мне нужна одежда. Вроде бы ожог от солнца почти прошел. Я могу надеть что-нибудь, и здесь слишком холодно без одежды. — Она усмехнулась. — Кипу новых шмоток и двойную красную наклейку. И я буду готова к окороку и полдюжине яиц, приправленных перцем.
— Берегись, — предупредил ее Кремень. — Не думаю, что твой приятель готов к смотру.
Гагарка засмеялся и встал.
— Смотри здесь, — сказал он Кремню и умело пнул Тура, подогнув босые пальцы так, что Тур получил мыском по ребрам.
Тур мигнул и потер глаза, как только что сам Гагарка; и Гагарка сообразил, что он сам — длинное солнце. Он сам разбудил себя собственным светом, светом, который наполнил весь туннель, слишком ярким и ослепляющим для слабых глаз Тура.
— Мне не нравится, как ты нес старика, — сказал он Туру, спросив себя, действительно ли его руки достаточно горячие, чтобы сжечь Тура дотла. Похоже на то; они были обычными, когда он не смотрел на них, но стоило взглянуть — и они начинали светиться как расплавленное золото. Нагнувшись, он щелкнул по носу Тура указательным пальцем, и когда тот не вскрикнул, вздернул его на ноги.
— Когда ты понесешь старика, — сказал ему Гагарка, — делай это так, как будто любишь его. Как будто собираешься поцеловать его. — Пожалуй, стоило заставить Тура на самом деле поцеловать старика, но Гагарка опасался, что Плотве это не понравится.
— Все путем, — сказал Тур. — Все путем.
«Как ты себя чувствуешь, салага?» — поинтересовался Дрофа.
Гагарка задумался.
— Какие-то части меня в ажуре, — наконец сказал он, — а другие нет. Насчет еще одной пары не уверен. Помнишь старую Мрамор?
«Конечно».
— Она сказала нам, что может вытаскивать списки. Вроде как из рукава. Что у нее в порядке, а что — нет. Но я могу делать лишь что-то одно за раз.
— Я могу это делать, — вмешался Кремень. — Это совершенно естественно.
Синель уже сняла обе серьги и терла уши.
— Тесак, могешь положить их в карман? Мне не в чем их нести.
— Конечно, — ответил Гагарка. Он даже не повернул голову, чтобы посмотреть на нее.
— Я бы могла взять за них пару карт у Сардины, купить на эти деньги хорошее шерстяное платье и туфли и есть все подряд у кондитера до тех пор, пока не буду готова лопнуть.
— Сейчас я тебе покажу классный удар, — объяснил Гагарка Туру. — Я научился ему, когда был не больше, чем гусак сапожника, и я очень люблю его. Им бьют без размаха, сечешь? Парни всегда говорят о том, чтобы как следует размахнуться, и так и делают. Только этот лучше. Хотя я и не уверен, что он еще работает.
Его правый кулак попал Туру прямо в челюсть, тот отлетел назад и ударился о стену из коркамня. Наковальня ахнул.
