— Речь, речь, — пробормотал Орев.
— Что касается тебя… — Наковальня повернулся к Туру. — Ты, похоже, считаешь, что подчиняешься мне только из-за моего верного друга, Кремня. Разве это не так?
Тур угрюмо уставился на стену туннеля слева от лица Наковальни.
— Ты молчишь, — продолжал Наковальня. — Говори, и говори больше, жалуйся нашему маленькому пернатому компаньону, и опять говори, говори и говори. Не исключено, вы сойдетесь во мнениях. Но, сын мой, ты обманываешь себя, как обманывал себя на всем протяжении твоей, я уверен, самой несчастливой жизни. — Наковальня вытащил игломет Гагарки и направил его на по-прежнему молчащего Тура. — Там, где дело касается тебя, мне не нужен мой высокий друг, и, если эту бесконечную речь, на которую ты жалуешься, надо завершать, тебе навряд ли понравится то, что последует за ней. Я жду комментария.
Тур покачал головой. Кремень сжал большие кулаки; ему явно не терпелось пустить их в ход и избить бандита до полусмерти.
— Опять ни слова? В таком случае, сын мой, я собираюсь использовать возможность и рассказать тебе кое-что о себе, потому что во время нашей бесконечной ходьбы я размышлял об этом, как и о многом другом; и, как ты увидишь, это скажется на том, что я собираюсь сделать.
Я родился у бедных, но честных родителей, их последний, пятый, ребенок. Поженившись, они торжественно поклялись Ехидне, что подарят бессмертным богам авгура или сивиллу, самый спелый плод их союза и самое совершенное из всех благодарственных приношений. О своих старших братьях и сестрах я не скажу ничего. Ничего, за исключением того, что от них ничего нельзя было ожидать. Во всех четырех было не больше благочестия, чем в тех четырех ужасных тварях, с которыми ты, сын мой, напал на нас. Я родился спустя семь лет после моего самого младшего брата, Бедра. К восхищению родителей, к которому я приглашаю тебя присоединиться, каждые прошедшие дни, недели, месяцы и годы демонстрировали все более ясно мою склонность к жизни, наполненной святым созерцанием, поклонением и ритуалом и далекой от докучливых крайностей, которые так волнуют большинство людей. Схола, если я могу так выразиться, приняла меня с распростертыми объятиями. Ее пыл был не меньше того, с которым я, в свою очередь, бросился в нее. Я был праведным и умным, сочетание, которое встречается не слишком часто. Благодаря этому я добился дружбы более старших людей, вкусы которых очень походили на мои; и они делали все возможное для того, чтобы я мог следовать своему призванию.
Мне сообщили, и ты можешь себе представить мой восторг, мою радость, что сам коадъютор согласился сделать меня своим протонотарием. Я с жаром стал выполнять свои обязанности — составлять черновики документов, резюмировать письма и сообщения, ставить печати, подшивать документы в папки, искать документы в папках, управлять календарем его встреч и выполнять еще сотни подобных дел.
Наковальня замолчал.
— Клянусь Фелксиопой, я могу проспать неделю, — наконец нарушила молчание Синель. Она оперлась спиной о стену туннеля и закрыла глаза.
— Где Гаг? — требовательно каркнул Орев, но никто не обратил на него ни малейшего внимания.
— Мы все истощены, дочь моя. И я не меньше, чем ты, и, возможно, по более веским причинам: мои ноги короче твоих, я лет на десять старше тебя и не так хорошо упитан.
— Я вообще совершенно не упитанная, патера. — Синель не открыла глаза. — Как и мы все. Уже давно у меня во рту не было ничего, кроме воды.
— Дочь моя, когда мы плыли на этой ужасной рыбацкой лодке, ты присваивала себе ту еду, которую хотела, и все, что хотела. Ты оставляла Гагарке, Плотве и даже мне, помазанному авгуру, только жалкие огрызки, которыми пренебрегла сама. Но об этом ты забыла, или скажешь, что забыла. Хотел бы я тоже об этом забыть.
— Рыба голов?
Синель, не открывая глаз, пожала плечами:
— Ладно, патера, я извиняюсь. Не думаю, что мы найдем здесь какую-нибудь еду, но если все-таки найдем или вернемся домой, первый кусок — твой, я разрешаю.
— Я откажусь, дочь моя. В этом-то суть того, чего я пытаюсь добиться. Как я уже сказал, я стал протонотарием Его Высокопреосвященства. Вошел во Дворец Пролокьютора, и не как охваченный благоговейным страхом посетитель, но как его обитатель. Каждое утро я приносил в жертву неоперившегося голубя в Личной часовне под приемным залом, распевая молитвы пустым креслам. После чего, за завтраком, наслаждался вкусом этой же птицы. Каждый месяц я исповедовал патеру Быка, протонотария Его Святейшества, а он — меня. Таков был круг моих обязанностей, как авгура.
Но время от времени Его Высокопреосвященство поручал мне задания, которые, как он чувствовал — или делал вид, что чувствовал, — слишком трудны для мальчика. Одно из них, как ты знаешь, привело меня в эту несчастную деревушку, Лимну. Я должен был найти тебя, дочь моя, и, к несчастью, нашел. Твоя жизнь, я полагаю, была… я не скажу, что наполнена приключениями, но бурной. Верно?
— Сплошные ухабы, — согласилась Синель.
— А моя — нет, и я решил, что ни к чему не пригоден. Если бы некий бог сообщил мне, — Наковальня замолчал, сунул игломет Гагарки обратно за пояс и внимательно оглядел покрытые струпьями ладони, — что я буду вынужден работать матросом на рыбацком суденышке, вычерпывать воду, ставить паруса, брать рифы и все такое, и делать это во время шторма, самого жестокого из тех, которые видел Виток, я бы назвал это совершенно невозможным и откровенно заявил бы, что умру через час. Я бы сообщил этому поддельному божеству, что я — интеллектуал и сейчас только выдаю себя за набожного человека, потому что моя ранняя набожность давно уступила место глубокому скептицизму. Если бы он предположил, что я могу, тем не менее, стать человеком действия, я бы объявил, что это ниже меня, и считал бы себя абсолютно правым.
— Ну, кабы не твой игломет и этот амбал-хэм, — сказал Тур, — мы бы посмотрели.
Наковальня утвердительно кивнул, его серьезное круглое лицо и выпирающие зубы делали его чем-то похожим на решительного бурундука.
— Совершенно верно. Поэтому я сам убью тебя, сын мой, или прикажу Кремню, если окажется, что я рискую потерпеть поражение.
— Плох муж! — И осталось непонятно, кого имеет в виду Орев — Наковальню или Тура.
— Неужели ты действительно имеешь это в виду, патера? — спросила Синель.
— О, конечно, дочь моя. Скажи им, капрал. Я имел в виду именно то, что сказал?
