Он наклонился над раненым; четки положенным образом свисали с правой руки.
— Именем всех богов ты прощен, сын мой. Я говорю от имени Великого Паса, Божественной Ехидны, Жгучей Сциллы, Чудотворной Молпы… — Имена слетали с языка, каждое со звучным эпитетом, имена пустые или нагруженные страхом. Пас, план которого одобрил Внешний, мертв; Ехидна — чудовище. Шелк говорил и помахивал четками, и все время ему мерещился призрак — но не доктор Журавль, а тот симпатичный жестокий хэм, который считал себя советником Лемуром.
«Монарх хотел сына, который должен был стать его наследником, — сказал фальшивый Лемур. — Сцилла имела такую же сильную волю, как и сам монарх, но была женщиной. Однако отец позволил ей основать наш город и много других. Она основала и Капитул, пародию на государственную религию ее собственного витка. Королева родила монарху еще одну девочку, но та оказалась еще хуже — великолепная танцовщица и искусная музыкантша, она была подвержена приступам безумия. Мы называем ее Молпа. Третий ребенок, мальчик, оказался не лучше первых двух, потому что был слеп, с рождения. Он стал Тартаром, тем самым, которому вы поручили заботиться о себе, патера. Вы считаете, что он может видеть без света. Но правда в том, что он вообще не может видеть дневной свет. Ехидна опять забеременела и родила еще одного мальчика, здорового, который унаследовал мужское безразличие отца к физическим ощущениям остальных, но довел его почти до безумия. Сейчас мы называем его Гиераксом…»
И этот мальчик, над которым он наклонился и рисовал знаки сложения, был почти мертв. Возможно — только возможно, — он может почерпнуть из литургии утешение и даже силу. Боги, которым он молится, могут быть недостойны его — или любого другого — молитвы; но, безусловно, сама молитва может считаться чем-то, может что-то весить на некоторых весах. Так должно быть, или Виток сошел с ума.
— Внешний тоже прощает тебя, сын мой, и поэтому я говорю и от его имени. — Последний знак сложения, и все. Шелк вздохнул, содрогнулся и убрал четки.
— Другой их не говорил, — сказал ему гражданский с карабином. — Последние слова.
Шелк так долго ждал и боялся этого замечания, что сейчас испытал что-то вроде освобождения.
— Многие авгуры считают Внешнего младшим богом, — объяснил он, — но не я. Сердце? Ты это сказал? Он слишком молод, у него не может быть болезни сердца.
— Его зовут корнет Маттак
[10]. Его отец — мой клиент. — Маленький ювелир наклонился ближе к Шелку. — Сержант убил того, другого авгура.
— Другого?..
— Патеру Мурена. Он сказал мне свое имя. Когда он закончил молитвы Пасу, мы немного поговорили, и я… я. И я… — Слезы потекли из глаз ювелира, внезапные и неожиданные, как струя из разбитого кувшина. Он вынул синий носовой платок и высморкался.
Шелк опять наклонился над корнетом, ища рану.
— Я сказал, что подарю ему чашу. Чтобы собирать кровь, ты понял?
— Да, — рассеянно сказал Шелк. — Я знаю, для чего.
— Он сказал, что использует желтые горшки, и я ответил… ответил…
Шелк встал и подобрал маленький рюкзак.
— Где его тело? Ты уверен, что он мертв? — Орев опять вспорхнул ему на плечо.
Ювелир вытер глаза и нос.
— Мертв ли он? Святой Гиеракс! Если бы ты увидел его, то не спрашивал. Он снаружи, в переулке. Этот сержант пришел, когда мы говорили, и застрелил его. В моем магазине! Потом оттащил его наружу.
— Пожалуйста, покажи мне его. Он принес Прощение Паса всем остальным, верно?
Ведя Шелка мимо пустых демонстрационных витрин в заднюю часть магазина, ювелир кивнул.
— Корнета Маттака никто не ранил, верно?
— Да. — Ювелир откинул в сторону занавеску из черного бархата, за которой открылся узкий коридор. Они прошли мимо запертой на замок железной двери и остановились перед такой же дверью, запертой на тяжелый засов. — Я сказал патере, что, когда все кончится, я дам ему золотую чашу. Пока он приносил Прощение Паса, я убирал вещи из витрин. Он сказал, что никогда не видел столько золота и что они копят на настоящий золотой потир. В мантейоне был один, перед тем, как он там появился, но они были вынуждены продать его.
— Я понимаю, почему.
Ювелир снял второй засов и прислонил его к стене.
— И я опять сказал, что, когда все кончится, я дам тебе один, чтобы ты помнил эту ночь. У меня, уже почти год, есть один, очень симпатичный, простое золото, хотя выглядит отнюдь не простым, понимаешь, что я имею в виду? Он улыбнулся, когда я ему это сказал.
Железная дверь открылась под скрип ржавых петель, мучительно напомнивший Шелку садовые ворота его дома.
— И я сказал: «Патера, иди со мной в кладовую, где я храню драгоценности, и я покажу его тебе». А он положил руку мне на плечо и сказал: «Сын мой, не считай себя связанным своим обещанием. Ты не клялся никаким богом». И… и…
— Дай мне посмотреть на него. — Шелк вышел в переулок.
— И тогда сержант вошел и застрелил его, — закончил ювелир. — Так что не возвращайся обратно, патера.
В холодной, пахнувшей злом темноте кто-то шептал те самые молитвы, которые только что закончил Шелк. Он услышал имена Фэа и Сфингс, за которыми последовала обычная завершающая фраза. Голос был старческий; на одно жуткое мгновение Шелку показалось, что это голос патеры Щука.
К тому времени, когда коленопреклоненный человек встал, глаза Шелка уже привыкли к темноте.
— Вы подвергаете себя страшной опасности, — сказал Шелк, вовремя проглотив титул сгорбленной фигуры.
— Вы тоже, патера, — сказал ему Квезаль.
Шелк повернулся к ювелиру:
— Пожалуйста, иди внутрь и закрой дверь на засов. Мне нужно поговорить… со своим товарищем, авгуром. Предостеречь его.
Ювелир кивнул, и железная дверь с грохотом закрылась; тьма переулка стала еще темнее.
Несколько секунд Шелку казалось, что он просто потерял Квезаля в темноте; однако тот действительно исчез. Патера Мурена — чей возраст, рост и вес невозможно было определить без света — лежал на спине в грязи переулка с четками в ладонях и руками, аккуратно сложенными на развороченной груди; лежал один, в последнем одиночестве смерти.
Глава седьмая
Где Фелкс держит зеркало
Шелк остановился перед впечатляющим фасадом гостиницы Горностая. Она была построена как частный дом, или так казалось — построена для кого-то с бездонным кошельком и глубоким уважением к колоннам, аркам, фризам, карнизам и тому подобному, всему тому, что Шелк раньше видел только в виде выцветших изображений, нарисованных на в остальном плоских фасадах домов из коркамня; здесь они были настоящими каменными джунглями, поднимавшимися в небо на добрые пять этажей. Нарочито небольшая полированная вывеска на широкой зеленой двери объявляла: «Отель Горностай».
