Два солдата шагнули в сторону, и Кровь вышел, чтобы встретить ее.
— И я, мама. И еще я бы хотел сохранить нас всех.
— Именно поэтому вы не стреляли? Вы убили ту несчастную женщину, которую послала генерал Саба, почему не меня? Возможно, я не должна спрашивать.
Кровь посмотрел направо.
— Эй, там, заткнитесь. Мы не стреляли в ту толстуху с флагом, и я хочу, чтобы ты поняла это прямо сейчас. Если дело в этом, говорить не о чем. Я не стрелял в нее и не говорил никому. Никто из парней не стрелял по ней, и они никому не поручали. Ясно? Скажешь ли ты «Пас с этим», не требуя ничего взамен?
Майтера Мрамор вскинула голову и подняла бровь:
— Кто-то застрелил ее из окна твоего дома, Кровинка. Я это видела.
— Лады, ты это видела, и Тривигаунт хочет, чтобы кто-то за это заплатил. Я их понимаю. Но я хочу тебе втолковать — это не я и не эти парни. Мы этого не делали, и тут спорить не о чем. Я хочу, чтобы это было установлено до всякого договора.
Майтера Мрамор положила руку ему на плечо.
— Я все поняла, Кровинка. А ты знаешь, кто это сделал? Ты покажешь их нам?
Кровь заколебался, его апоплексическое лицо стало краснее, чем обычно.
— Если… — Его взгляд быстрее молнии метнулся к солдату и обратно. — Да, конечно. — Некоторые из его людей что-то пробормотали, соглашаясь.
— Тогда наша сторона тоже принимает это, — сказала ему майтера Мрамор. — Я доложу моим начальникам, генералиссимусу Узику и генералу Саба, что ты ничего общего с этим не имеешь и дашь показания против виновных. Кто они?
Кровь игнорировал вопрос:
— Хорошо. Отлично. Они не атакуют, пока я говорю с тобой?
— Конечно, нет. — Майтера Мрамор молча взмолилась, чтобы это было правдой.
— Наверно, ты хочешь сесть. Я знаю, что хочешь. Иди за мной, и мы сможем это устроить.
Он провел ее в обшитую деревом приемную и плотно закрыл дверь.
— Мои мальчики немного нервничают, — объяснил он, — поэтому и я нервничаю, когда они рядом.
— Значит, они мои внуки? — Майтера Мрамор опустилась в обитое гобеленом кресло, слишком глубокое и слишком мягкое для нее. — Твои сыновья?
— У меня их нет. Ты сказала, что ты — моя мать. Как мне кажется, ты имела в виду, что хочешь поговорить от ее имени.
— Я — твоя мать, Кровинка. — Майтера Мрамор внимательно оглядела его, находя в тяжелом коварном лице как свои черточки, так и его отца. — Мне кажется, ты видел меня после того, как выяснил, кто я такая, или кто-то другой увидел меня и описал тебе, но сейчас ты не узнаешь меня. Я понимаю. Несмотря на это, ты — мой сын.
Кровь рефлекторно ухватился за возможность спасения.
— Тогда ты не хочешь, чтобы меня кокнули, а?
— Да. Конечно, не хочу. — Она уронила палку и белый флаг на ковер. — Если бы я хотела, чтобы ты умер, все было бы намного легче. Ты это понимаешь? Должен. Ты, из всех этих людей.
Она на мгновение замолчала, думая.
— Я уже была старой, когда ты узнал, кто я такая, и, как мне кажется, я выглядела еще более старой. И мне уже было сорок, когда ты родился. Это ужасно много для био-матери.
— Когда я был мелким, она приходила несколько раз. Я помню ее.
— Каждые три месяца, Кровинка. Раз в сезон, так часто, как я могла отлучиться одна. Нам полагается ходить парами, и, обычно, мы так и делаем.
— Она мертва? Моя мать?
— Приемная мать? Не знаю. Я потеряла ее из виду, когда тебе было девять.
— Я имею в виду… Роза. Майтера Роза, моя настоящая мать.
— Я. — Майтера Мрамор стукнула себя в грудь, раздался негромкий щелчок.
— Это была ее посмертная жертва. Так сказала другая сивилла.
— Мы сожгли некоторые ее части, — уступила майтера Мрамор. — Но в гробу было больше частей меня. Частей Мрамор, я имею в виду, хотя я продолжаю носить ее имя. Это облегчает жизнь, особенно с детьми. Тем не менее, во мне осталось очень много моей личности.
Кровь встал и подошел к окну. Над полуразрушенной секцией стены виднелась серо-зеленая турель гвардейского поплавка.
— Ты не против, если я его открою?
— Конечно, нет. Так даже лучше.
— Так я услышу, если кто-нибудь начнет стрелять, и смогу его остановить.
Она кивнула:
— Я полностью согласна с тобой, Кровинка. У некоторых из детей есть карабины, и почти у всех есть иглометы. Возможно, я должна была отобрать их, но, боюсь, они нам понадобятся на обратном пути. — Она вздохнула, усталое хисс швабры по полу террасы. — Все равно самые хулиганистые спрятали бы их оружие, хотя на самом деле эти дети не такие уж плохие.
— Я помню, когда она потеряла руку, — сказал ей Кровь. — Она обычно трепала меня по голове и говорила, дескать, он, то есть я, становится выше. Однажды она пришла с рукой как у тебя…
— Вот с этой, — майтера Мрамор показала ее.
— И я спросил, что произошло. Тогда я не знал, что она моя мама — просто сивилла, которая иногда приходит. Моя мама ставила на стол чай и пирожные.
— Или сэндвичи, — дополнила майтера Мрамор. — Очень вкусные сэндвичи, хотя я старалась съесть не больше четверти. Бекон осенью, сыр зимой, маринованный налим с луком на тосте весной, творог и жеруха летом. Ты помнишь, Кровинка? Мы всегда давали тебе один.
— Иногда я не получал больше ничего другого, — горько сказал Кровь.
— Знаю. Вот почему я никогда не ела больше четверти.
— Это действительно та самая рука? — Кровь с любопытством оглядел ее.
— Да, она и есть. Руки трудно поменять самому, Кровинка, потому что приходится делать это одной рукой. Для меня было особенно трудно, потому что к тому времени я уже установила много новых частей. Или, скорее, восстановила очень много старых. Они работали лучше, вот почему я хотела их, но я еще не привыкла пользоваться ими, и поэтому заменить руки было так тяжело. Однако сжигать их было бы бесполезным расточительством. Они действовали намного лучше, чем мои старые.
— Даже если это правда, я не собираюсь звать тебя мамой.
Майтера Мрамор усмехнулась, подняла голову и наклонила ее направо, как делала всегда.
— Уже, Кровинка. Тогда. Тогда ты уже назвал меня Мама. Звучало чудесно.
Он ничего не ответил, и она добавила:
— Ты сказал, что собираешься открыть окно. Почему не открыл?
Он кивнул и поднял раму.
— Вот почему я купил твой мантейон, ты знаешь об этом? Я больше не был пацаном, которого никто не хочет знать. У меня были деньги и влияние, и мне сказали, что моя мать умирает. Я не говорил с ней лет пятнадцать-двадцать, но я спросил Муска, и он сказал, что, если я действительно хочу свести счеты, могет быть, это мой последний шанс. Я решил, что он прав, так что мы пошли, оба.
