Во время полета в Главный компьютер у нас было много возможностей видеть и слышать Гагарку, хотя он не слишком любил общаться. Синель, с которой мы вместе работали во дворце кальде, тоже часто говорила о нем. Некоторые читатели могут предположить, что Шелк доверил нам содержимое исповеди Гагарки. Нет, хотя и рассказал нам о том, как Гагарка исповедовал его после встречи в «Петухе». Вся четверть знала, что как-то раз Гагарка забил человека ногами до смерти; скорее всего, это и был один из тех грехов, которые ему отпустили. Синель призналась Крапиве, что пару раз он ее как следует избил, и описала оба случая.
Не один читатель обвинил меня в том, что я обелил Гагарку. Скорее уж я нарисовал его слишком черной краской; я не любил его, и даже после стольких лет мне трудно писать о нем честно. Как я попытался объяснить, он был очень большим и исключительно сильным человеком, далеко не красивым, с такой густой бородой, что казался небритым даже тогда, когда только что побрился; хотя он ничего не боялся и любил покутить, мало кто говорил о нем хорошо, за исключением Шелка, Синель и Мурсака.
Я только что сказал, что мне было тяжело честно писать о Гагарке; однако писать честно о Гиацинт оказалось практически невозможно — ее необыкновенная красота была одновременно благословением и проклятием. У нее почти не было образования, зато тщеславия и дикого нрава — в избытке. Когда рядом со мной сидела Крапива, она показывала себя мне, принимала вызывающие позы, наклонялась, чтобы продемонстрировать глубокий вырез, задирала юбку, чтобы поправить чулки, и так далее. В отсутствие Крапивы она ругала меня последними словами, стоило мне только посмотреть на нее. На человеческие отношения она смотрела с точки зрения денег, власти и наслаждения, и понимала Шелка меньше, чем ее понимал Клещ.
Должен сказать, что мало кто из нас знал генерала Мята; и почти невозможно передать точное впечатление от нее тем, кто ее не видел. Невысокая, с гладким маленьким лицом, острым носом и темно-коричневыми волосами, закрывавшими ее лоб почти до бровей. Она говорила мягким робким голосом, который мы хорошо помнили по занятиям в классе; но когда появилась необходимость в быстрых и решительных действиях, она мгновенно сбросила с себя маску маленькой сивиллы. Тогда ее взгляд стал метать огонь и сталь, а при звуке ее голоса раненые труперы, которые казались слишком слабыми, чтобы встать, хватали оружие и бросались в бой. Если ее не удерживали подчиненные, она сама вела войска в атаку, шагая впереди храбрейших из храбрых, и, никогда не замедляя шага, ободряла криками тех, кто шел за ней. Если бы не Бизон и капитан Сервал, ее, несомненно, убили бы на второй день.
Как тактик, она лучше большинства понимала необходимость в простом работающем плане, который можно исполнять до тех пор, пока условия не изменятся; это, и потрясающая преданность, которую она внушала своим соратникам, были ключами к ее победам. Хотя ее больше знали как генерала Мята, в моем отчете я всегда называю ее «майтера»; точно так же как и ее сив — майтеру Мрамор. Утверждение Шелка о том, что она позаимствовала свой войнолюбивый характер у богини любви, вызвало меньше возражений, чем я ожидал, хотя мне оно кажется неправдоподобным. Крапива предположила, что многие женщины, вдохновленные любовью к городу и богами, могли бы проявить такую же неудержимую отвагу. Безусловно, как мы можем сказать сейчас, любовь схлестнется с инхуми в полночь.
Хотя никто из нас и не говорил с Кровью, мы оба видели и слышали его, когда он приходил в мантейон; кроме того, мы видели его и Мускуса, когда они принесли в мантейон белых кроликов. Шелк и майтера Мрамор подробно рассказали нам о разговорах с ним; они, как мне кажется, увидели в нем больше хорошего, чем я или Крапива.
Никто из нас не видел и доктора Журавля, но майтера Мрамор встречала его и очень любила, как и Шелк. Синель, знавшая его исключительно близко, говорила, что он смотрел на любую рану и болезнь как мясник на свинью и бычка; я попытался передать это в отчете. Судя по словам Шелка, он верил в Сфингс не больше, чем в любого другого бога, и, даже если бы ему доказали ее реальность, он бы со смехом отвернулся от тех, кто верит в нее, и высмеял бы ее еще раз.
Характер Наковальни я описал, следуя словам Прилипалы и нашим собственным наблюдениям во время перелета в Главный компьютер. Физически он совсем не впечатлял, и, возможно, именно это часто побуждало его отстаивать свою важность; однако и его нельзя было упрекнуть в недостатке храбрости. На дирижабле я видел, как он «зачаровал» карабин, просунув палец за спусковым крючком, и затем вырвал его из рук трупера, пока она изо всех сил пыталась выстрелить из него.
Многие из читателей потребовали, чтобы я включил в отчет рассказ о том, как мы прошли через туннели к спускаемому аппарату и потом летели на нем сквозь бездну. Я опять приглашаю их отточить собственные перья, как и сделала Ложнодождевик. (Ее внук разрешает посетителям копировать ее отчет.) Здесь я расскажу об этом только то, что необходимо для описания характера того инхуму, которого я и Крапива знали как патеру Квезаля, Его Святейшество, Пролокьютора Вайрона. Не сомневаюсь, что многие будут возражать против написания слова «характер» в таком контексте, утверждая, что у такого монстра не больше характера, чем у хуза; но те, кто ловили и приручали хузов, говорили мне, что они отличаются друг от друга не меньше собак.
Для нас Квезаль был вовсе не инхуму, а достопочтенный старик, мудрый и сострадательный, верный сторонник Шелка и его преданный друг. Когда я и Крапива вернулись в туннель, мы передали ему послание Шелка. Услышав его слова, многие захотели вернуться на поверхность, найти Шелка и помочь ему найти Гиацинт. Квезаль запретил все это, еще раз повторив четкие указания самого Шелка, и повел нас вниз по туннелю по направлению к озеру.
Тогда я вспомнил кое-что, рассказанное мне Прилипалой на дирижабле: как Квезаль исчез, когда Паук пытался посадить его в подвал разрушенной виллы Крови. Пока мы шли по туннелям, долго, очень долго, и устали даже самые сильные из нас, и сам Квезаль оказался позади всей нашей колонны, я сумел спросить его об этом.
«Иди рядом со мной, сын мой. — Он положил руку мне на плечо; сейчас я вспоминаю, насколько легкой и бескостной она казалась через надетую на меня тонкую куртку — как будто он положил рядом с моей шеей полоску мягкой кожи. — Я не могу этого больше вынести. Не поможешь ли мне? Ты молод и силен. И патера-кальде любит тебя, ты знаешь об этом?»
«Надеюсь, что любит, — ответил я. — Во всяком случае, он всегда был очень добр ко мне».
«Он любит тебя. Говорил о тебе очень тепло, и о тебе, дитя мое. Вы оба — хорошие дети. Хорошие дети, говорю я. Но для меня даже мужчины и женщины с детьми — тоже дети. Нет дурака глупее старика! Вы, женщины, становитесь мудрее, когда стареете, дитя мое. А вы повзрослели, оба. Сомневаюсь, что вы понимаете это, но так оно и есть».
Мы поблагодарили его.
«Я больше не могу идти. Как и толстая женщина. Мы же не можем оставить ее, верно? Мы не можем вернуться обратно, и она слишком тяжелая, чтобы ее можно было нести».
На нем была надета обыкновенная сутана, но он нес жезл, символ его положения в Капитуле, который использовал как трость.
