— Она здесь, патера. — Кремень продемонстрировал продырявленный глиняный горшок, из которого лилось слабое багровое сияние.
— Гагарка, не поможешь ли мне? В том, что будет нашим совместным жертвоприношением?
— Он должен их убить! — крикнул почти бестелесный голос.
— Он это сделает, с моим благословением. Ты знаешь слова литургии, Гагарка?
Гагарка поднялся по ступенькам к алтарю.
— Нет, я не знаю слов, патера. Ты должен произнести их.
— Я это сделаю. И если Гагарка будет помогать, разве можно исключить моего дорогого друга Кремня? Разведи священное пламя в топке, Кремень, пожалуйста.
Я получил ключ, пришел сюда и закрылся внутри, считая благословенный скрип замка одним из сокровищ моего духа. Я пришел сюда, как я и сказал, в поисках спокойствия, решив отдаться молитвам и мольбам. Я нашел этот мантейон именно таким, каким надеялся, и провел много часов на коленях, самый смиренный проситель бессмертных богов. Это практика, которую я рекомендую всем без исключения.
Язык пламени взметнулся вверх, когда Кремень подул на дерево, сложенное на алтаре.
— Я был защищен от всех помех. Или я так думал. Потом появились вы, буйная толпа, и подняли меня к этому священному амбиону. Как ясно говорят боги! Преодолевающая Сцилла подняла меня к Пролокьюторству. А сейчас меня предупредили, что Пролокьютор — я — не может быть святым отшельником, однако может стремиться к покою. Молитесь за меня, дети мои, как я сам молюсь за себя. Не дайте мне забыть этот урок!
Гагарка, сын мой, есть ли у тебя нож для жертвоприношения?
Гагарка вынул из-за голенища нож.
— Это все, что у меня есть, патера.
— Вполне подойдет. Принеси его мне, и я благословлю его. — Наковальня так и сделал, начертав знак сложения на клинке. Он еще не закончил, когда Кремень вынужден был отступить на шаг от танцующих языков пламени.
— Если бы это была обычная священная церемония, сейчас я бы спросил дарителей, какому богу из Девяти, или другим бессмертным богам, желают они предложить эти великолепные жертвы. Однако сегодня…
— Тартару! — крикнул кто-то. — Он всегда с ним!
— Они не черные, — сказал ему Гагарка.
Наковальня торжественно кивнул:
— В нынешних обстоятельствах от этого придется отказаться. Но они и не белые. И не черные, как совершенно справедливо сказал мой старый товарищ. Поэтому каждая должна быть предложена всем богам.
Взглянув на первую жертву, Наковальня обратился к Священному Окну, театрально подняв руки и голос:
— Примите вы, все боги, в жертву этого прекрасного поросенка. Но мы просим, поговорите с нами, расскажите нам о тех временах, которые придут. Что мы будем делать? Ваш самый легкий намек стал бы… стал…
Продолжить ему не удалось.
Серебристое сияние пошло цветными пятнами, бледные пастельные тона которых могли быть тенями или фантомами, зрительными иллюзиями нарушенного зрения, мазками розового и лазоревого; они расцветали и опадали, выбрасывая из себя жемчужные и эбеновые отростки.
Гагарка, стоявший рядом с молодой свиньей, бросил нож и упал на колени. На мгновение ему показалось, что он различил лицо слева. Потом другое, совсем непохожее, справа. Заговорил голос, которого Гагарка никогда не слышал, наполненный ревом могучих моторов. Голос похвалил его и потребовал, чтобы он искал кого-то или что-то. Время от времени, всего лишь время от времени, он слышал или, по меньшей мере, думал, что слышал, слова, которые знал: призрак, авгур, план. Наконец наступила тишина.
Наковальня тоже стоял на коленях, умоляюще вытянув вперед руки; его лицо напоминало детское.
Поросенок исчез; возможно, его втянуло в Окно или он пробежал через сумрачный мантейон и выбрался наружу, в ветреное зимнее утро.
Кремень стоял по стойке смирно, отдавая честь правой рукой.
После того, как голос замолчал и наполовину сформировавшиеся цвета исчезли, какое-то время, долгое или короткое, царило молчание; паства старого мантейона на Солнечной улице превратилась во множество статуй, статуй с широко раскрытыми глазами и разинутыми ртами.
Потом начался шум. Те, кто сидел, вскочили на ноги; те, кто стоял на коленях, подпрыгнули и стали танцевать на скамьях. Некоторые выли, как от нестерпимой боли. Некоторые кричали, как в экстазе. Одна женщина билась в припадке, размахивая руками и ногами; она корчилась, как раздавленная муха, изрыгала кровавую пену изо рта, кусала язык и губы, но никто не замечал ее или всем было все равно.
— Он ушел. — Гагарка медленно встал, все еще глядя на уже пустое Окно. И сказал, громко, настолько громко, чтобы его услышал Кремень: — Больше он не здесь. Но это был он, а? Это был Пас.
Стальная рука Кремня лязгнула о его стальной бок, как будто столкнулись мечи.
— Кто-нибудь… Ты понял его, патера? Мне показалось, что он говорил о… о… — Человек, которого Гагарка не знал, протянул руку и коснулся плаща Гагарки с таким видом, как будто касается Священного Окна.
— …том, что любит меня, — слабо заключил Гагарка. — Вроде как он любит меня, вот как это прозвучало. — Никто его не услышал.
Наковальня поднялся на ноги и неверной походкой подошел к амбиону. Его рот открывался и закрывался, и губы двигались, образуя слова, которые никто не слышал в оглушающем шуме. Наконец он сделал знак Кремню, и тот громовым голосом призвал к молчанию.
— Моя задача… — голос Наковальни поднялся до визга; он прочистил горло. — Моя задача — объяснить вам высказывание бога. — Возвращение к привычному говору нараспев восстановило его уверенность. — Истолковать его послание и передать его команды.
— Это был Пас, а? — крикнул человек во втором ряду.
Наковальня кивнул, его щеки тряслись:
— Это был он. Лорд Пас, Отец витка и Создатель Богов. — Ни он, ни его слушатели не заметили ошибки.
— Он говорил со мной, — сказал Кремень Гагарке с зарождающейся радостью. — Однажды я видел его издалека — он принимал парад. На этот раз он говорил со мной. Вроде как я говорю с тобой, и дал мне приказ.
Гагарка механически кивнул.
— Патера тоже его слышал, а? Он точно должен был услышать. Мы еще много лет будем говорить о том, как Пас разговаривал с нами и отдал мне приказ. Я и патера.
— Прежде чем я начну экзегезу, — голос Наковальни стал сильнее и приобрел властность, которая успокоила паству, — я должен доверить вам кое-что известное далеко не всем, и о чем я сам узнал только сегодня. Об этом не сообщали, но я не клялся держать это в тайне. В молпадень Великий Пас даровал теофанию одному… престарелому достойному авгуру, который бесчисленные десятилетия служил нам как Пролокьютор. Его должность была передана мне Спасающей Сциллой, которая, без сомнений, видя его затянувшееся религиозное рвение, вознаградила его свободой от тревог, благовонным супервознаграждением. Признаюсь, именно это побудило меня отправиться сюда, на поиски спокойствия, о чем я уже рассказал. Тревожащее знание, что Отец Семи показал себя тому, кого я был слишком готов считать соперником.
