Кремень наклонился к нему и сообщил грубым и громким шепотом:
— Они перестали носиться по дому, патера.
Наковальня опять наполнил легкие.
— Патера Тушканчик! Мы принесли тебе самое высокое и самое священное почитание. Я, который говорит с тобой, такой же святой авгур, как и ты. На самом деле я даже больше — я тот самый авгур, которого сама Сверкающая Сцилла выбрала руководить Капитулом Нашего Священного Города.
Меня сопровождают два мирянина, которые сами имеют величайшую нужду в твоем уважаемом внимании, ибо они — Гагарка и Кремень, биохимическая персона и химическая, совместно — были выбраны самим Лордом Пасом и должны исполнить его святую волю во время священного жертвоприношения, на котором я буду председательствовать, этом исключительно…
Дверь приоткрылась на ширину ладони, и появилось бледное испуганное лицо патеры Раковина.
— Вы… ты… Ты действительно авгур?
— Да, сын мой. Но если ты патера Тушканчик, авгур этого мантейона, то ты не тот патера Тушканчик, которого мы ищем.
— Он вообще не авгур, — заявил ближе всех стоявший последователь Гагарки из-за спины Кремня. — Посмотри на его тунику.
Наковальня повернулся и обратился к нему, маленькой ногой заблокировав дверь.
— Но он точно авгур, сын мой. Мне ли не узнать собрата? Никакая туника меня не обманет.
— Ага, — вклинился Гагарка, — он точняк авгур, или я никогда их не видел. Греби сюда, патера. — Схватив Раковину за запястье, он вытянул его наружу через дверной проем. — Как тебя зовут?
Раковина только глядел на него широко раскрытыми глазами, его рот открывался и закрывался.
— Он — патера Раковина, мой аколит, — объявил белобородый человек, занявший место Раковины; его дряхлый голос скрипел и стонал как колесо перегруженной телеги, хотя на нем была надета блестящая синяя туника, предназначенная для молодежи. — Я — патера Тушканчик, здешний авгур. — Его слезящиеся глаза остановились на Наковальне. — Ты искал меня. Я слышу не слишком хорошо, но твои слова я услышал. Очень хорошо.
Тушканчик переступил через порог и нарисовал в воздухе между собой и Наковальней знак сложения, сделав его длиннее и шире, чем было принято.
— Делай то, для чего пришел, но отпусти Раковину.
Гагарка уже так и сделал.
— Ты — тот самый парень, все в порядке. У тебя есть Окно в мантейоне, патера?
— Не бывает мантейона без Окна. Я… — Тушканчик закашлялся и сплюнул. — Я служу моему шестьдесят один год. Я бы… — Он замолчал, почмокал беззубым ртом и перевел взгляд с Гагарки на Наковальню и обратно. — Кто у вас главный?
— Я, — сказал ему Гагарка и протянул руку. — Я тот, кого называют теодидакт, патера. Патера Наковальня должен был сказать вам. Меня просветлил Тартар. А сейчас я работаю на его папашу. Как и они. — Он ткнул большим пальцем на Кремня и Наковальню, потом опять протянул руку.
На этот раз Тушканчик пожал ее своей, сухой и холодной. Пожатие оказалось странно слабым, несмотря на размер руки; на мгновение глаза Тушканчика вспыхнули.
— Я собирался сказать, что хотел бы умереть перед своим Священным Окном, сын мой, но ты пришел не для того, чтобы убить нас.
— Нет, лилия. Дело в том, патера, что в тебе сидит кусок Паса.
Раковина, который слегка расслабился, опять уставился на Гагарку.
— Он хочет его взад. И послал нас, чтобы его забрать.
— Сын мой…
— Это и есть дельце, о котором я толковал, патера. Во время теофании он попросил меня сделать это, для него.
— Сегодня в полдень, патера! — крикнул один из последователей Гагарки. — Мы были там!
— Так было еще одно? — Тушканчик поднял старое красное лицо к исчезающей золотой нити, которая была длинным солнцем, и на мгновение показался таким же высоким, как и Гагарка.
— В мантейоне Шелка! — крикнул тот же самый последователь.
Гагарка кивнул:
— Только на этот раз появился Пас. Ты уже знаешь об этом, а? Однажды ты уже видел его, так он сказал.
— Он видел, — неожиданно заявил Раковина.
— Крысота! — Гагарка почувствовал, что последняя задержавшаяся тень сомнения растаяла, и усмехнулся. — Вот это хорошо, патера. По-настоящему хорошо. Народ трепался о том, что уже очень-очень давно в Окна не приходил ни один бог; во всяком случае, так было до того, как появилась Киприда и сказала нам, что той ночью мы могем обчистить любой дом. Только никто не мог сказать, когда был последний раз и кто заставил бога прийти. Пас сказал, что это был ты, и назвал твое имя, но мы не знали, как тебя найти.
— Я не понял, патера. — Раковина умоляюще поглядел на Наковальню. — Воля Паса? Ты имеешь в виду Мир Паса? Патера принес Мир Паса тысячам, я уверен, но…
— Кусман от него, — объяснил Кремень. — Вроде как деталь, как если бы я отвинтил один из пальцев.
— Для этого нам нужны животные, — объявил Гагарка, поднимая голос. — Цельное стадо. Эй, парни, слухайте здесь! Мы нашли его. Здесь святой авгур, в голове которого есть кусок Паса, тот самый кусок, который Пас хочет возвернуть. Мы должны были найти его. Я имею в виду себя, Кремня и патеру.
Старая сгорбленная сивилла появилась как тень рядом с Тушканчиком.
— Они хотят обидеть тебя, патера? Я прошла через дом, нарушила все правила, но мне все равно. Если ты… если они собираются сделать тебе что-то плохое…
— Все будет хорошо, майтера, — уверил ее старый авгур. — Все должно стать хорошо.
— Мы свое дело сделали, теперь ваша очередь, — сказал Гагарка, обращаясь к своим последователям. — Хотите быть частью этого? Частью самого большого дела, когда-либо происходившего на Витке? Хотите привести Паса обратно к людям? Тогда достаньте нам животных, хороших животных. Возьмите их там, где только возможно, и приведите их в мантейон.
* * *
— Ты не можешь открывать собственную дверь, — упрекнула майтера Мрамор Шелка. — Просто не можешь.
Он снова уселся на свой стул, смутно несчастный оттого, что долгожданную передышку от кипы документов, лежавших перед ним, придется отложить. На различных городских счетах в фиске хранилось — он постучал карандашом, неосознанно подражая Ласточке — больше четырехсот тысяч карт. В частных руках — огромное состояние, но надо платить гвардейцам, комиссарам, клеркам и другим чиновникам, не говоря уже о подрядчиках, которые иногда убирали улицы и, как предполагалось, должны были поддерживать их в хорошем состоянии.
С кривой усмешкой он вспомнил собственное обещание — так легкомысленно данное! — наградить тех, кто храбро сражался, на обеих сторонах.
