Сновидения чудная вещь на самом деле. Мять их нужно очень нежно. Слишком много холода или тепла, желудок слишком полный — и результат получится ужасным.
Легенды и истории написаны на теле. До сложного простые. они найти хотели гавань или дом. как и все мы.
Это моя мать. Лаура — моя мать. У нее два глаза, нос, и рот, и руки. Она считает, что ей нравится смеяться, но это не так. Она умна, но по-особенному: она читает книжки, пока все остальные делают ее дела. Она молчалива. Она немного давит на Саймона, кладет ладонь на его рукав и просит отвезти ее куда-нибудь или что-нибудь купить. Сдать бутылки по пути домой. Она красит брови в черный, когда вспоминает. Ресницы тоже. Ей кажется, что татуировки есть у многих. Себе она бы сделала татуировки косметические. Брови удивленные под ее бровями. Красная линия по краю губ, чтобы всю жизнь носить одну помаду. Мне кажется, такие татуировки делать классно. Что, если рука дрогнет? Что, если…
Раньше, когда сидела у стоматолога, я придумывала разные сценарии. Превращала слова в изображения. Изображения в цвета. Цвета в другие изображения. Мои руки создают их лучше, чем мой язык.
Уже год прошел. Раньше я ходила регулярно. Когда есть деньги, совсем не думаешь, сколько стоят такие повседневности. Их просто делают тебе — и все.
Они познакомились в университете, мама с папой. Она училась на бакалавра, он занимался бизнесом, у них были общие друзья. В то время у нее были друзья.
Сейчас у нее гораздо больше мнений по всяческим вопросам. Но дальше слов дело не идет. Делаю все я. Я сохраняю чеки на случай, если можно вычет получить. Я вынимаю ключ, если труба под раковиной начинает течь. Я меняю провода. Она все это делала, чтобы задобрить папу. Порядок наводила. Теперь же мама не боится, что беспорядок кто-то обнаружит, поэтому не наводит ничего.
Мне кажется, что я такая же. Потому что я боюсь того, что произойдет, если я хозяйство тоже брошу. Я как дешевая бумажная гирлянда, на которой чудесным образом держится весь дом. Гирлянда была бы неплохой татуировкой. С надписью о чем-то важном. Ее можно раскрасить или оставить черно-белой, изобразить двух птиц, взлетающих с нее. Много кто делает татуировки в виде птиц. Они красивые. Я рисую кошку, которая съедает птицу с красивым оперением. Рисую балерину с одной ногой.
Мои родители познакомились в университете. Так нормально. Стали встречаться и поженились. Тоже нормально. Они были вместе много лет, но потом он встретил другую женщину, и больше вместе они не были. Моей маме тяжело. Но она женщина красивая и уже встретила другого человека, так что, я думаю, все будет хорошо. Именно эту историю я рассказываю своим знакомым. Кроме Анны.
У Шейлы родители тоже развелись. Она не рассказывает почему. Может, не знает. Мне все равно. Недавно ей до смерти хотелось попасть в бар. Спрашивала нас, где можно купить поддельные документы. Не знаю ли я кого-нибудь, кто может купить спиртное, чтобы мы могли пойти тусить. Мне кажется, ей хочется заняться чем-нибудь опасным, чтобы мама или папа ее «спасли» и за ней следили. Так это не работает. Мамы и папы — они люди. Им за собою следить нужно тоже.
Мама с этим едва справляется. Она валялась как-то пьяная в кровати и сказала мне, что ей очень жаль. Жаль, что втянула меня во все это. Что именно она в виду имела, я не знаю, но слова ее запомнила. Чтобы подумать над ними, когда будет время. Я не знаю, люблю ли я Лауру. Но мне она нужна. Пока мне не стукнет восемнадцать. И дальше. Потому что она свидетель. Она все видела. Пускай она порой все отрицает, это большее, чем для меня делали другие. Мне нужно напоминание, что случившееся происходило в самом деле, потому что оно живет внутри меня, несмотря на все мои попытки выцарапать его оттуда, и у мамы оно тоже есть. Оно высасывает из тебя все соки, и ты как зомби проживаешь день за днем, пока дверь за тобою не захлопнется и все не завершится. С ней так же, только ее дверь входная.
Когда я была маленькой, Лаура рассказывала мне сказки. О художниках и их картинах. Мне нравилось, как боги играются со смертными. Мне нравилось, когда она делилась со мной секретами, что прятались внутри больших картин.
«Ищи собачку с кусочком хлеба», — говорила.
Или: «Можешь найти того, кто сейчас заплачет?»
Лаура любит старинные картины, бежевые и черные, полные теней и всяческих бород. Или еды.
Мои рисунки она считает глупостью, причем пугающей, которая покажет всем вокруг, как она запустила свою дочь своим молчанием и тем, что отца терпела. Частично это правда. Мы все немножечко запущены. Шейла хочет пойти в загул. Джоан пишет стихи об экс-бойфрендах, которых не было. С подробностями. Б школе половина ходит с пирсингом. Столько злости нацарапано на партах, шкафчиках и кабинках в туалете.
Мои рисунки на самом деле самое нормальное, что есть во мне. Чего стоит бояться — так это мозга. Он все время тикает. Взорвется скоро. Она меня упрячет куда подальше и будет бегать на свиданки с Саймоном и его толстым кошельком. Ну и славно.
Быть спрятанной куда подальше звучит неплохо. Безопасно. Рисую комнату с белыми стенами и плиткой на полу. В углу сидит черная тень, бреет ноги и напевает песенку.
Пишу слова, которые хочется выбить на кулаке:
Любовь, и ненависть,
и поцелуй, убийство. молитва,
и удар, и нежный, грубый, тссс,
и тик, и ток,
и тик, и бум,
и чистый,
и опрятный. Знак,
спокойствие, разруха, ярость.
Любимая картинка, от которой текла кровь
Сначала моряки подцепили это в путешествиях. Затем женщины подцепили это от мужчин.
Мама будит меня в восемь. Ей нужно работать, а мне нужно идти в школу, говорит. Я кашляю и кашляю и отвечаю, что мне паршиво — это правда.
Она вздыхает:
— Сходи к врачу, если тебе паршиво.
Я прошу денег на врача.
— Возьми свои, если тебе так плохо, — говорит она, самодовольная, будто что-то выиграла.
Я отворачиваюсь к стенке и засыпаю. В стародавние времена были такие женщины. Вся их работа заключалась в том, чтобы носить рисунки. Для этого необходимо было только тело. Тело, истории и татуировки.
Прием у нашего врача с утра и до полудня. После полудня нужно записываться отдельно. Когда звоню, оказывается, что мест нет. Я сплю до десяти, одеваюсь и направляюсь в его офис. Идти недолго — минут тридцать. Но кажется, что вечность. Я едва не падаю — приходится искать опору в виде стен и фонарей. В горле першит, а дышать носом я не могу, поэтому, когда глотаю холодный воздух, рот щиплет, будто рана, которую облили лимонным соком.
