Мы все едим лазанью. Она вкусная, должна признать. Я положила в фарш фасоль и ломтики бекона, чтобы сделать ее немного более особенной. За едой бабуля говорит, что мне нужно ходить на мессу, что мне станет лучше. Успокоится душа. Я отвечаю, что не знаю, верю ли я в Бога.
Бабуля говорит:
— Ты в отчаянии. Я понимаю почему. Он будет тебя ждать.
Я отвечаю:
— Странно будет молиться Отцу после того, что мой отец сделал со мной.
Бабуля замолкает.
Я рада, что они будут жить в отеле. У нас для них нет места, и будет странно видеть их тут каждый день. Нам нужно о них поговорить, когда они уйдут. Б их отеле есть бассейн. Бабуля хочет завтра взять меня поплавать после работы. Я говорю, что это здорово. Я не лукавлю, но мне тяжело представить бабушку в купальнике. Может, в одном из старомодных, которые закрывают тело до колен? Она занимается аквааэробикой в спортцентре рядом с домом. Разве не странно? Когда бабуля рассказывает об этом, мы с мамой смотрим друг на друга, и ее глаза блестят весельем. Она не смеется, просто ей, как и мне, забавно представлять бабушку в этой обстановке. Хотя моя бабуля может делать все. Все эти курсы плетения корзин, лоскутного шитья, выпечки, рисования и пешего туризма.
Меня удивляет не ее способность, а тот факт, что она оголяет тело. Я видела ее только полностью одетой. Кроме того раза в больнице — и даже тогда она была в пижаме. Бабуля едва не умерла, когда мне было десять. Может, ей и стоило. Тогда, как и бабуля Кейт, она не знала бы о том, какая мы семья на самом деле. Сейчас я стараюсь быть добрее к ней и к дяде Марку. Я думала об этом довольно долго, и пускай они не очень хорошо справляются с тем, чтобы быть семьей, другой у меня нет. Они помогут мне, если дела с мамой станут хуже. Будет выбор. Нужно думать стратегически. Это не значит, что я им доверяю. Не значит ничего.
Важно понимать, как тебя видят другие люди. Если не будешь прикладывать усилия — или стараться с лишком сильно, — они заметят. Лучше, чтобы замечали за другое. Я рисую ласточку, проткнутую ножом. Рисую руку, что держит сердце. Руки трудно рисовать, они всегда выглядят похожими на когти. Кошки могут когти убирать, когда хотят быть нежными. Не убирается всего один — их шпора.
Завтра я работаю с семи до двух, хотя еще не выздоровела толком. По воскресеньям обычно тихо. В основном я убираюсь и заполняю полки. Готовлю бутерброды. Удивительно, что многие покупают бутерброды в упаковке, хотя мы можем сделать свежий за ту же цену. Возможно, стоит предложить кому-нибудь свои услуги няньки, раз без Тома у меня освободились вечера. Может, тогда смогу купить новые чернила. А пока детки спят, я могу делать уроки.
Дядя Марк предлагает помыть посуду. Бабуля отвечает «Не глупи» одновременно с маминым «Было бы здорово, спасибо». Так что Марк идет с тарелками на кухню. Бабуля помогает, а потом мы смотрим новости. В мире ничего особенного не происходит. В смысле политики волнуются о чем-то постоянно, но хотя бы в этот раз это не война и не всемирный голод, что, несомненно, плюс. Мы маленькие, и проблемы наши маленькие. Но сегодня все казалось больше и важнее.
Уходя, бабуля обнимает меня машинально.
Пойду завтра плавать с бабушкой. Как странно! Я не плавала тысячу лет. Я умею. Научилась в начальной школе — мы ходили раз в неделю месяца три. Когда я выросла, мне стало казаться, что я слишком сильно оголяюсь. Что увидят люди? Бледную кожу, щетину, которую я пропустила, брея ноги и подмышки.
Кошки ухаживают за собой в открытую. Мы прячемся. В каком-то смысле.
Когда они ушли, мама попросила вернуть тарелки Тому. Хочется ее послать, но мне любопытно, так что соглашаюсь. Он открывает дверь, но не приглашает внутрь. Говорю спасибо за тарелки и собираюсь уходить. Он просит подождать и спрашивает, как у меня дела. Я отвечаю:
— Хорошо. А у тебя?
Говорит, что ему кажется, будто он по мне скучает.
— А что девушка твоя? — спрашиваю я и жду, когда он скажет что-то не пустое.
Но нет. Он просто хочет с кем-то переспать. Это понятно по его лицу, по щенячьим глазкам. Он думает, что это сексуально, но на самом деле просто жалко. И в чем-то мило. Качает головой и спрашивает:
— А ты по мне скучаешь?
Я говорю, что выживу и без него. Он тоже выживет, но приятно знать, что кто-то меня хочет. Мне нравится физический контакт, расслабиться и отключиться тоже здорово, но вместо этого я возвращаюсь к себе домой и дважды брею ноги в душе, где горячая вода идет только минут десять.
Спускаюсь в пижаме и халате и с тюрбаном из полотенца на голове. Мама греет воду, чтобы выпить чай, но разрешает мне отлить немного в мою бутылку, спасибо ей большое. Говорит, она не ожидала всего того, что рассказали дядя Марк и бабушка, — и что я сама думаю об этом?
Я говорю:
— Нужно поспать. На сегодня я уже наговорилась.
Мой мозг как будто выжали. Мама говорит, что устала тоже, но заснуть не может. Собирается смотреть ромком по телевизору и пить вино.
Я не спрашиваю, что случилось с Саймоном. Она весь день его не упоминала, хотя обычно вворачивает его имя к месту и не к месту, вспоминает его анекдоты, его привычки, его мнения. Не знаю, то ли они расстались, то ли поссорились, то ли что еще.
Мне о многом нужно поразмыслить, но вместо этого я причесываю волосы, сушу их феном и слушаю музыку на плеере, готовясь спать. Все песни о любви, по крайней мере в моей коллекции. Странно, что исполнителям так важна любовь. Вот бы кто-нибудь выпустил альбом о простых житейских радостях. О том, как здорово, когда уберешь весь дом, и как прекрасен он минут пятнадцать, пока кто-то не придет и не устроит беспорядок снова. Или когда на лбу вскакивает прыщ, и ты ни о чем другом думать не можешь, а потом он исчезает без следа, и ты о нем не вспоминаешь, и никто даже не поймет, что у тебя на лбу был прыщ, потому что кожа там теперь гладкая и ровная. Или о разнообразных татуировках. Глупые людишки, любят других людей, а не те вещи, что могут и не могут контролировать.
Можно сделать интересную татуировку, если хочешь. На одной руке набить лаки для ногтей, фены из пятидесятых, помаду, пудру, ресницы и пайетки. На другой — тампоны, испачканную вату, бритвы с волосками, туалеты. Два рукава. Один красивый, другой ужасный. Две стороны одной медали.
Я снимаю лак с ногтей и крашу их другим. На руках и на ногах. Он темно-темно-фиолетовый, почти что черный. Я покрываю ногти прозрачным слоем, чтобы блестели. Во сне и на работе я их испорчу, но, по крайней мере, я старалась. Я засыпаю и во сне медленно мою мягкие и светлые волосы малышки Сьюзан. Она молчит, смотрит на меня огромными
глазами, пока я вспениваю шампунь. Потом смываю, держа ладонь как козырек у нее на лбу, чтобы мыло не попало ей в глаза. Б детстве я это не любила. Потом вытираю ее волосы мягким полотенцем, причесываю их аккуратно и пробегаюсь по ним пальцами. Ногти у меня острые, как ножницы, и я случайно отрезаю ее пряди. Ее лицо спокойно, голова круглая и белая, словно луна.
