— Зачем ты это делаешь со мной? — спрашивает Сьюзан. — Зачем ты это делаешь со мной?
Мне хочется обернуться вороном и улететь в окно, спрятаться в гнезде, где я одна. Но я не ворон, и начинаю плакать. Поднимаю руку, чтобы потереть глаза, и понимаю, что я тоже без волос. Даже без ресниц. Это так странно, что я забываю плакать. Моргаю и зажмуриваюсь крепко — первый раз, когда во сне я осознанно глаза закрыла. Открываю их — Сьюзан исчезла. Пряди на полу похожи на солому, но спрясть из нее золото я не смогу. Даже если бы умела прясть. От всех этих отрезанных волос мне снова грустно. Что было дальше, я не помню.
Есть вещи, которые можно делать элегантно. Украшать себя, краситься тушью и помадой. Глаза и губы подчеркивают крутость. Людям не показывают, как смывают грязь, бинты меняют. Не показывают, что делает тебя живым.
Эхо взрослого и молодого «Я»
У нее синюшное лицо, у моей сексуальной зомби-женщины. На ней юбка из травы, она подмигивает. Тетрадь, которую я купила сразу после переезда, почти закончилась. Когда найдется на все это время? Выкраду у сна или других занятий. Юбки из травы, рисунки моряков. Что бы я сделала, если бы могла рисовать на родных и близких?
Меня будит утро. Оно кричит с улицы в окно, заползает в уши и свистит. Шесть часов еще не официально утро. Это время, когда возвращаются домой, а не встают. Надеваю джинсы и футболку. Пушистый кардиган поверх, чтобы холод не пробирался в кости, когда я буду развлекаться с морожеными продуктами. На работу прихожу без четверти. Катрины еще нет, а у нее ключи. Она приходит в семь — я к тому моменту уже скончалась от переохлаждения. Первые ее слова о том, что на улице прохладно. Я киваю. Конечно, блин. Она смеется, открывает двери и забивает код. Беру газеты, сортирую их и расставляю товар по полкам.
Пятница для всех работников тут важный день. Суббота тоже. Они запираются и тусят внутри. На следующее утро работать плохо, потому что иногда они начинают пить. Но для сплетен хорошо, есть о чем поговорить. Я присоединяюсь редко. Несовершеннолетняя, работаю неполный день, к тому же денег постоянно нет. Катрина рассказывает, куда они пошли, что делали. Мне все равно, но я киваю. Разговоры убивают время. Отвлекают от неприятных мыслей о том, как тяжело и странно будет сделать то, что хочет от меня мой дядя Марк.
Он особо в этом не разбирался. Не сказал мне, например, сколько это все займет. Если мне стукнет восемнадцать до того, как дело передадут суду — если вообще передадут, — останусь ли я анонимной? Потому что журналисты обожают рассказы о тяжелой жизни, особенно где есть сексуальное насилие.
Ненавижу видеть эти лица в книжных магазинах, огромные глаза на белом фоне с заголовками вроде «Мама, почему?» и «Папа, пожалуйста, остановись». Они будто говорят мне, что родители повсюду издеваются над собственными детьми, и от этой мысли я не чувствую себя менее одинокой. Скорее накрывает безнадегой. Что за мир такой, раз это целый жанр? Раз люди любят о таком читать? Кто это любит? Копаться в личной боли. Реальные истории не сильно интереснее, но их наличие — оно неправильно. Как будто предлагают понюхать чье-то испачканное белье.
Какой-то парень изменил девушке с другой, и мне должно быть интересно. Я качаю головой и говорю, что не понимаю, почему мужчинам так тяжело оставаться верными. Как Тому (может быть) и папе. Правда, я и не хотела, чтобы папа оставался верным. Я хотела, чтобы он ушел.
Вот бы у него нашелся рак. Но тогда за ним пришлось бы ухаживать его семье — бабушке, и маме, и дяде Марку, и остальным. Интересно, насколько обреченным он должен стать, чтобы они его простили?
Не думаю, что дядя Марк когда-то сможет. Во-первых, Клэр ему такое не позволит. А мама? Знаю, что она не знала, но догадываюсь, что она догадывалась. Она так злилась, когда узнала об измене. Странно. Он ей не нравился уже. Но, видимо, брачный обет все-таки значил что-то для нее. Она больше злилась об этом, чем о другом. Конечно, об измене легче говорить, но мне не помешало бы побольше неподдельной ярости. Чтобы мама меня поддержала. Швырнула кислоту ему в лицо, избила бы ремнем. Напоила бы его и сбросила с обрыва в автомобиле. Связала бы его и заморила голодом, чтобы он стал похож на мешок из кожи и костей.
Или любила бы меня, хотела мною заниматься, вину загладить, приложить усилие. А не грустила постоянно, потому что мы теперь должны быть счастливы, и я стараюсь, так стараюсь. Иногда мне хочется другую маму, потому что, может быть, тогда я была бы не такой, другой — сильнее, здоровее душой и разумом.
Маме — маленького льва, для храбрости. Или замОк с ключом, чтобы сбежать. Лев прямо пОд мышкой, на запястьях — замОк с ключом. У мамы они будут маленькими. Она не сильно храбрая. Наверное, сознания лишится на полпути.
Странно, что многие берут горох. Мне постоянно приходится обновлять запасы. Вкус у него противный. Я лучше съем отбросы, чем банку этих зеленых шариков. Включаем свет и открываемся. Я режу ветчину. Сначала звук, будто свинья рожает, а потом ломтерезка вдруг резко останавливается. Я отпрыгиваю, будто меня пытались укусить. Кэт говорю, что она сломалась. Она велит использовать готовые кусочки, пока она не дозвонится до менеджера. Говорит, боится ломтерезки, не любит с ней работать. Она вегетарианка и не любит мясо, не любит его трогать, не любит запах. Говорит, она звучит как рык — у нее волосы дыбом встают.
У Катрины волосы короткие, на шее формируют треугольник. Я иногда хочу постричься очень коротко, чтобы больше не беспокоиться о волосах. Сушить их, мотая головой, как пес. Но не знаю, это тяжелое решение. Мне нравится моя копна волос. Прячет меня от чужого взгляда, а когда ветер сдувает волосы с лица назад — это восторг, чувствую себя эльфийкой или принцессой с другой планеты. Девушкой в кино, которая может кем угодно стать, но пока никто. Обычная. Особенная. Как все и не совсем как все. Может, меня полюбит хороший юноша, если я смогу быть этой девушкой на ветру всегда, а не только в дни с определенными погодными условиями.
Семья у нас — только я и мама. У меня нет друзей, которых можно назвать моей семьей. Марк и бабуля вернулись, но я им пока не доверяю. Может, Марку подойдет змея, такая черная, ест белую. Или свой хвост. по кругу. Возвращаясь на круги своя. Наверное, сейчас ему хотелось бы нечто со справедливостью. Не думаю, что у меня получится это предоставить. Это большая просьба. Он может дать мне взятку — разрешить набить себе татуировку. Змея пойдет ему на спину, справедливость — тоже. Либо одно, либо другое.
К рукам приклеилась газетная бумага, хотя я их помыла. Противно. Я тру и тру их — тщетно. Надеваю резиновые перчатки. Людям не понравится, если готовить им еду будет девушка с руками как у бездомного.
Не все бездомные, конечно, грязные. Я легко могу бездомной стать — не буду исключать такой возможности. Поссорюсь с мамой сильнее, чем обычно, например. Или одну из нас уволят. Сделаем еще одну ошибку в череде ошибок, что привели нас в этот дом. Где мыться, если ты бездомный? Где стирать одежду? Можно в бассейне, но ведь нужны порошок, шампунь, кондиционер и все такое. Где эти люди оставляют свои вещи? Логистику бездомности тяжело понять. У меня всегда был дом. Я бы боялась спать на улице, потому что незнакомцы могут быть ужасны. Особенно мужчины, но и женщин я бы обходила стороной.
