Не люблю, короче, когда руки грязные. Спасибо за мой темный лак. Нет ничего хуже, чем грязь прямо под ногтями.
Самые дешевые у нас — это тонюсенькие кусочки медовой ветчины, так что берем их. Кто-то приходит за булочками к завтраку, что странно — мне казалось, что только нам приходится работать рано утром в воскресенье. К девяти часам мы заняты: люди приходят за газетами и круассанами — заесть похмелье или голод. Заходят пьяницы, которые хотят напиться, но не могут, потому что алкоголь продают только с полудня. Они жадно смотрят на часы. Опрятные, которые не выглядят как пьяницы, ждут до полудня и вдобавок покупают что-нибудь поесть, чтобы их не подозревали. Поверить сложно, как сильно мы зависим от глупостей вроде еды, и сигарет, и шоколада, и билетов лотерейных. Я размышляю, за чем бы я побежала в магазин в пижаме. Наверное, за молоком.
Люблю работать по воскресеньям. Платят больше плюс можно унести домой газеты. Мы никогда не продаем их все. Приятно получать что-то бесплатно. Я вырезаю из них иллюстрации и клею в специальную тетрадь, где собираю идеи для рисунков. Но не копирую их.
Может, иногда. Нужно уметь на случай, если клиент захочет что-то определенное. Скопировать зарисовки да Винчи, персонажей из мультфильмов. Если копируешь, нужно делать хорошо. Нет ничего более печального, чем плохая копия любимой вещи. Татуировка Микки-Мауса — это убого, а татуировка Микки-Мауса, который лишь слегка напоминает Микки-Мауса, это чертова трагедия.
У Катрины на спине клеймо, кельтское плетение. В Польше делала, чтобы поддержать подругу. Выглядит не очень. Дизайн сложный, но непримечательный, темные цвета выцвели давно. Такой татуировкой хвастаться не хочется.
Набить татуировку легче, чем свести. И не так больно. Скорректировать можно что угодно, если деньги есть. Я знаю, что не в деньгах счастье, но они могут купить стабильность, а это уже что-то. Я бы хотела жить стабильно, знать, что все будет в порядке, что у меня будет еда и крыша. Что я могу получить образование и никогда не пользоваться им. Как замечательно бы было стать богатой. И не чистить туалеты в магазине.
Болит живот, а от химикатов кружится голова. Надо съесть какой-нибудь там завтрак. Во рту у меня не было ни крошки со вчера. Пироги лежат нетронутые в холодильнике. Съем их вечером. И посмотрю ромкомы. Хотя стоп, еще домашка. Бе. Совсем я про нее забыла. Может, мама напишет мне записку о том, что я была больна (что правда) и что у нас возникли семейные проблемы (еще правдее). Думаю, ее можно убедить, если поймать ее в хорошем настроении.
Чего я точно не хочу сегодня делать, так это тригонометрию. И идти в бассейн с бабулей.
Бабуле что-то элегантное. Жемчужины. Библейскую цитату. Один цветок. Не розу. Гортензию или пион. Она выращивает гортензии. Говорит, что в зависимости от почвы они бывают разных цветов — розовые, синие и фиолетовые. Все от кислоты.
Бабуля заезжает за мной после работы. Она купила мне купальник. Он черный с фиолетовыми полосами по бокам. И шапочку, хотя она не очень сочетается. В бассейне при отеле нужно быть в шапочке. Мы не обсуждаем наш вчерашний разговор. За рулем она спрашивает меня о колледжах и моих планах. Я говорю: «Не знаю». С деньгами тяжело. Бабуля говорит не переживать за деньги, что у нее отложена хорошенькая сумма, и она будет рада, если я ей воспользуюсь. Я говорю: «Я справлюсь»; она отвечает, что это меньшее, что она может сделать. Это не исправит того, что произошло, и не возместит все то, чего она не сделала, но, по крайней мере, мне поможет, сделает жизнь лучше, и это все, чего она может пожелать. Я не знаю, что ей сказать на это, поэтому отвечаю, что хочу изучать искусство. Она не удивлена. В детстве я запоминала картинки лучше, чем истории. Когда она читала мне, я рисовала на полях.
— Я до сих пор так делаю, — говорю я ей.
Бабуля улыбается.
Странно будет тыкать иголками в бабулю, или в маму, или в дядю. Но приятно, думаю.
В отеле мы спускаемся к бассейну. Он голубой и белый, как и все бассейны. Проходя через ворота, я согреваюсь. Запах хлорки такой приятный.
Напоминает мне о детстве. О счастливом детстве, где тебя любят и возят путешествовать.
— Я так давно не плавала, — говорю.
Мы переодеваемся в разных кабинках, по соседству. Бабуля выглядит нарядной в своем синем танкини.
— Топ и шорты, — говорит. — Мне нравится, потому что в старости не хочется показывать всем свое тело.
Я улыбаюсь ей и говорю, что она выглядит чудесно. Кажется, не вру. Она дотрагивается до моего плеча и говорит, что я «чудеснейшая девочка», и, кажется, почти что хочет извиниться. Под бледной тонкой кожей вижу вены. Красивые и нежные цвета. Так много нужно человеку, чтобы просто жить, столько вещей работают в наших организмах. Каждый наш кусочек — это искусство, наша плоть и наше «я». Голова болит, если подумать, как много людей в мире. Порой мне страшно, а порою нет.
Коричневая пташка. Воробей. Что-то легкое и в перьях, надежда на плече.
Выбираю дорожку и плыву, кролем, руки вертятся по кругу, голова повернута, чтобы глотать воздух. Бабуля быстрая, но я моложе и быстрее. Раздумываю над ее предложением помочь мне с колледжем. Я знаю, что она как бы откупается от своей вины, но я лучше сотру ее вину, чем папину. Он, конечно, не чувствует вины, но все же.
Я думаю о том, чтобы уехать. Я думаю о своих рисунках.
Резинка шапочки впивается мне в лоб. Я плаваю вперед-назад, вперед-назад, пока все мысли не исчезают. Забитый нос пульсирует. Вперед-назад, вперед-назад, потом хватаюсь крепко за край бассейна и вдыхаю воздух, будто он еда, а я умираю с голоду.
А если передумаешь, то вот какое дело. Это совсем не навсегда. Татуировки можно снять, их можно выжечь. Процесс болезненный и дорогой. Но сделать это можно. Взять часть себя, пожечь и поработать, пока ее не станет. Воспоминание о боли. Просто шрам.
Она собирает волосы рукой, густые, белые и длинные. Перекидывает их через плечо. Я протираю ее кожу. Передо мной растягивается полотно. Я улыбаюсь. Я готова.
