— Перестань, что за бессмысленная чушь, — хотела было я сказать.
Но женщина принялась массировать мне ступни, и это было какое-то чудо. Впервые за долгие месяцы я испытывала странную умиротворенность, просто какое-то затишье среди бесконечной бури. Я откинулась назад, прикрыв глаза, пытаясь освободить голову от образов и позволяя Рейчел хоть ненадолго унять боль.
— Это было… необычно, — сказала я, когда Рейчел снова надела на меня сандалии и прошептала Намасте мне на ухо (как я узнала позже, это тибетское слово означало «мир»). — Большое спасибо.
— Спасибо тебе, что отправилась в путь, — отозвалась женщина. — Ты должна знать, что путешествие твое продолжается, и рано или поздно исцеление тебя обязательно настигнет.
Она также настояла на том, чтобы «крепко обнять» меня, прежде чем отпустить в приемную комиссию университета.
Собеседование было очень коротким. Сотрудница приемной комиссии, мисс Стрэнг, тихая женщина лет сорока, получила мои документы из Боудина и внимательно ознакомилась с бумагами из Тринити-колледжа, которые я принесла с собой. Видимо, Патрисия с ней тоже переговорила, потому что мисс Стрэнг сообщила мне, что ей все известно и что «это непредставимое потрясение». Далее она сказала, что, судя по уровню учебных заведений и моим оценкам, она не видит никаких проблем с моим переводом к ним на осенний семестр 1974 года.
— А если я взяла бы двойную учебную нагрузку и прошла также летний семестр следующего курса…
— Да, в таком случае вы выполните все, требуемое для получения диплома. Но не слишком ли это большая нагрузка, если учесть то, через что вы недавно прошли?
— При всем уважении, позвольте мне самой судить об этом.
— Само собой разумеется, мисс Бернс. Я не хотела вас обидеть.
— Я и не обиделась. Извините, если это прозвучало слишком резко.
— Понятно, понятно.
Меня все сильнее раздражало то, что все вокруг пытались проявлять заботу и участие. И видимо, в ответ во мне росли чувство вины и подспудная уверенность в том, что я виновата в смерти Киарана. Я была убеждена, что не должна была остаться в живых, я не заслужила этого, это меня взрыв должен был разорвать на куски. Но до сих пор я ни разу ни с кем не поделилась этой мыслью. Мама хотела было отвести меня к психоаналитику — тем более что недели через три после моего возвращения в Коннектикут мы с ней начали постоянно конфликтовать, — но у врача, с которым она договорилась, была в Олд-Гринвиче сомнительная репутация. Он был одним из тех, кого называют «доктор Кайф», врачей, которые, не задумываясь о последствиях, прописывают налево и направо «пилюли счастья», превращающие человека в овощ.
Об этой опасности меня предупредил, как ни удивительно, брат Адам. Папа с Питером сразу после взрыва примчались в Дублин. Все десять дней, что я провела в больнице, брат просидел у моей койки. Он навещал меня по три раза на дню. В основном же он занимался оформлением документов и всей административной рутиной, необходимой, чтобы вернуть меня домой, и в конце концов получил для меня от правительства Ирландии компенсацию в размере десяти тысяч долларов. Когда я вернулась в Штаты, подключился Адам, став необходимым буфером между мной и нашей матерью. Сам он вернулся домой из Чили всего за две недели до взрыва. Позже я узнала, что Адам ушел из отцовской компании и теперь жил в маленькой квартирке в Уайт-Плейнс (никто, кроме Адама, не выбрал бы этот унылый пригород, но он объяснил это тем, что там студия стоила всего пятьдесят два доллара в месяц, а он, оставшись без работы, пытался экономить на всем). Незаметно Адам стал важной частью моей жизни, он появлялся почти ежедневно и проводил со мной по несколько часов, особо настаивая на прогулках. Именно Адам съездил в Коннектикут и собрал мои вещи после того, как я, хлопнув дверью, сбежала к Дункану. И именно Адам объяснил, почему мне лучше держаться подальше от этого шарлатана «доктора Кайфа»:
— После той моей аварии, когда меня выбросило из машины, а Фэрфакс погиб, мама отвела меня к такому докторишке. И знаешь, от того, что он мне прописал, у меня крыша совсем поехала. Мне казалось, что я живу в какой-то альтернативной реальности. Совсем одурел от всего этого. Пока наконец не смыл таблетки в унитаз в общежитии колледжа. Через три дня после этого я попытался выброситься из окна. К счастью, двое моих соседей по комнате оказались дома. Они просто крепко схватили меня и тем уберегли от самоубийства.
— Мама и папа об этом знали?
— Да ты что! Нет, конечно. Я и потом им не сказал. А вот к врачу из колледжа сходил и показал ему пустую баночку из-под таблеток. Он посмотрел на рецепт и за голову схватился. Сказал, чтобы я никогда больше близко не подходил ни к этой пакости, ни к тому «доктору».
— И что же тебе помогло с этим справиться?
— Пиво.
Этот разговор положил начало переменам в наших с Адамом отношениях. Раньше он всегда был для меня недалеким спортсменом, который никогда бы не осмеливался выразить оригинальную мысль и позволял отцу принимать за него жизненно важные решения. О своей жизни в Чили он по-прежнему не распространялся, зато с интересом расспрашивал меня о том, что рассказал мне в Париже Питер. Адам подтвердил, что ему известно о том полете над Тихим океаном.
Однажды, через несколько недель после моего возвращения домой, мы гуляли по берегу в Тоддс-Пойнт. Как раз тогда мне стало ясно, что от мамы придется уйти, если я хочу обрести душевное равновесие, и тогда же я начала всерьез подумывать о самоубийстве. (Понимаю, это два противоречащих друг другу утверждения в одной фразе. Но, видимо, я чувствовала, что, только сбежав от матери, смогу покончить с собой по причинам, не связанным с ее безумием.)
Адам, надо отдать ему должное, как-то уловил всю беспросветность моего настроя. И сделал нечто для себя весьма необычное — обнял меня и сказал:
— Дай слово: если когда-нибудь ты решишь сотворить что-то опрометчивое, то сначала возьми трубку и позвони мне в любое время, днем или ночью. Или садись в поезд, в такси и сразу же приезжай ко мне. Я-то знаю, что такое отчаяние. И знаю, каково это — думать: я больше не этого не вынесу. Но из мрака всегда есть выход.
— Почему ты никогда не рассказывал об этом раньше ни мне, ни Питеру?
— Потому что… мы раньше никогда вот так не разговаривали. Может, это я виноват. А еще мне так хреново из-за всего, что свалилось на твои плечи, и я хочу ради разнообразия сделать что-нибудь хорошее.
Я остановилась и внимательно посмотрела на брата:
— А до этого ты делал что-то плохое?
Адам долго не отвечал, глядя на песок под ногами.
— Я сделал неправильный выбор.
— Что-то, о чем ты хотел бы поговорить?
— Нет.
— Ты имел отношение к темным делишкам нашего отца в Чили?
— Я служил в компании, которая, как ты, вероятно, теперь знаешь от нашего брата, была тесно связана с хунтой. Но лично я не выполнял для них никакой грязной работы… ничего, что было бы связано с политикой.
