— А папа наш выполнял, так?
Я ожидала, что Адам нервно передернет плечами, как всегда делал, слыша вопросы, на которые не хотел отвечать. Но его ответ ошеломил меня своей прямотой:
— Папа на самом деле работал на ЦРУ. Не напрямую, как их агент, а как человек, располагающий ценной для них информацией благодаря его связям в Чили. И это помогло ему спасти Питера от неминуемой гибели.
— Папа и Питер оба были в Дублине, вместе навещали меня в больнице. Когда я спросила Питера, он сказал, что они нормально общаются.
— Хочешь знать правду?
— Конечно.
— Не считая времени, проведенного в твоей палате, да еще разговоров с полицейскими, в посольстве и с ирландскими чиновниками, они слова друг другу не сказали. Папа мне говорил, что пару раз приглашал Питера поужинать вместе, но тот отказался. А Питер рассказывал, что стоило им вместе выйти из твоей больницы, как тут же начался горячий спор о том, кто из них что делал там, в Чили, и отец назвал его «мальчишкой, который полез в революцию только ради того, чтобы заняться сексом». Насколько я понимаю, Питер в ответ наорал на него посреди улицы и назвал убийцей. Рядом оказались двое копов, которые их буквально растаскивали, когда они начали бросаться друг на друга с кулаками.
— Ничего себе, — протянула я. — Мне даже в голову не приходило…
— Ну, они не хотели идиотничать у тебя на глазах, тебе и так пришлось несладко. Мне сейчас тоже не по себе из-за того, что все тебе выложил, но ты спросила… и имеешь право знать правду.
— Но что в данном случае правда? Папина версия произошедшего, версия Питера или твоя собственная трактовка?
— В этой истории нет правых и виноватых. Если честно, все вели себя по-дурацки.
— Боже, Адам, как изящно ты это выразил.
— Я устал жить среди постоянной лжи и обманов.
— Каких это? Ты о чем конкретно?
— Ой, сестренка, умоляю, не провоцируй меня.
— Ладно, не буду… если ты перестанешь наконец называть меня «сестренка».
Это был наш последний разговор, в котором так или иначе упоминалась таинственная прошлая жизнь. Адам никогда больше ни во что меня не посвящал, однако всегда по первому моему зову приходил на помощь. Например, когда я попросила собрать мое барахло.
— Ого, я совершенно по-другому представляла себе твоего брата, — сказала Патрисия после того, как Адам напряженно просидел полчаса в нашей компании, согласившись выпить пива «Лёвенброй», предложенного Дунканом, привыкая к богемной обстановке в квартире и к тому, что на Патрисии не было ничего, кроме лифчика с леопардовым принтом и мизерных шортиков.
От косяка, который Дункан тоже предлагал, брат отказался, как и я, помня, что Адам весьма настороженно относится ко всему, что связано с наркотиками.
Вскоре после этого он торопливо откланялся, вот тогда-то Патрисия и отпустила свой комментарий, заметив:
— И почему это все республиканцы, каких я в жизни встречала, всегда носят одинаковые голубые рубашечки, брюки цвета хаки и эти уродские мокасины на резиновой подметке?
— Десятилетия идеологического оболванивания сказываются и на стиле одежды, — глубокомысленно заметил Дункан.
— Но он все равно довольно милый, во всяком случае для зануды, который одевается в «Брукс Бразерс».
— Не зови его так, — заступилась я за брата. — Стиль у него, возможно, немного консервативный, зато сердце доброе.
— Дункан говорит, что твой второй брат — вот он клевый.
— Питер клевый и непростой.
— Ого, именно то, что мне нравится, — заявила Патрисия, озорно улыбнувшись Дункану.
— Я сложный, а не непростой, — заметил Дункан.
— Это нюансы, — возразила Патрисия.
Вдруг, неожиданно для себя, я всхлипнула. Они тут же уставились на меня.
— Я что-то не то сказала? — спросила Патрисия.
Я помотала головой. Вытерла глаза. Показала, что хочу пива. Дункан стремительно подскочил к старому холодильнику и извлек свежую бутылку «Лёвенброй». Кивнув в знак благодарности, я одним глотком осушила ее до половины. В нещадно жаркий летний нью-йоркский день в квартире, где лишь старый напольный вентилятор кое-как сражался с жарой, меня, как всегда неожиданно, накрыла очередная волна мучительных переживаний, а единственным действенным противоядием было сильно охлажденное пиво. В минуты просветления я понимала, что в такие моменты не контролирую себя. Кроме того, к этому времени я уже понимала и другое: когда горе охватывает меня, лучше этому не противиться, даже если кругом люди. Вот почему после второго глотка пива я начала рыдать, позволила Патрисии крепко обнять себя за плечи и уткнулась головой ей в плечо. Когда приступ плача утих, я снова села на диван, вытерла глаза пальцами, допила остатки пива, а потом услышала собственный голос — я начала рассказывать о том, что до сих пор держала в себе:
— Взрывом ему снесло голову. Это было первое, что я увидела, когда выползла из магазина, еле держась на ногах, потому что спина была изрезана стеклом. Я наткнулась прямо на нее. На голову Киарана. Там, у моих ног, он смотрел на меня — глаза широко открыты, и рот открыт, как будто тот летящий кусок железа, который его обезглавил, зафиксировал чудовищное удивление, оборвавшее его жизнь в одно мгновение. Я помню, как кричала. Дикие, безумные вопли. Такие звуки… я никогда не подозревала, что могу так голосить. Я упала на колени и не могла оторвать взгляд от головы. Это была голова человека, которого я любила, с которым надеялась строить совместную жизнь. Я потеряла счет времени. Слышала сирены. Слышала, как ко мне сбегаются люди. Меня буквально подняли с тротуара двое пожарных, завернули в одеяло и передали двум санитарам со «скорой помощи». Как раз в это время машина — она стояла рядом и уже горела — взорвалась… Санитарам пришлось положить меня на носилки лицом вниз, из спины торчали осколки стекла. Я кричала все громче. Выкрикивала имя Киарана, просила, чтобы меня отпустили к нему, кричала, что мы не должны оставлять его там, что… Следующее, что я помню — тихий голос одного из ребят со «скорой». Он объяснял мне, что у меня тяжелый шок, что на спине у меня много глубоких порезов и что он сейчас даст мне кое-что, что поможет мне уснуть. Мне мазнули по руке чем-то холодным, потом сделали укол. Через несколько секунд я отключилась. Пришла я в себя на узкой больничной койке, в палате с еще десятью женщинами. Запах дезинфекции, паршивая еда, все дежурные медсестры — монахини, мрачные и суровые. Я поняла, что лежу на животе и при каждом движении осколки стекла глубже впиваются мне в спину. Я начала выть. Тут же появились две монашки. Одна, постарше, сестра Мэри, была сама доброта, она сказала мне свое имя, называла меня Элис, утешала, говорила, что все будет хорошо, что все стекла уже извлекли и наложили швы, а болят раны, потому что отходит наркоз, что…
Я снова начала выть, на этот раз от мучительной боли в ушах. Тогда я познакомилась со второй монахиней, сестрой Агнес, очень молодой. В кино старшая монахиня всегда бывает гадиной, а новенькая, еще не успевшая зачерстветь, не испытавшая всех прелестей целибата и сырых казематов монастыря, милая и добрая. Но в больнице Богоматери в Дублине они поменялись ролями. Сестра Агнес оказалась властной и не была намерена мириться с истериками какой-то молодой американской дуры, имевшей глупость оказаться рядом с идиотской бомбой в момент взрыва. Когда мои завывания стали уже запредельными, она схватила меня за руку и стала выкручивать, приговаривая: «Довольно, Элис, мы здесь этого не потерпим. Прекратите немедленно».
