От этого я только зашлась в крике с новой силой. Краем уха я слышала, как сестра Мэри говорит сестре Агнес: «Позволь мне, пожалуйста, я все улажу».
«Я даю вам минуту на то, чтобы ее утихомирить, но потом займусь этим сама».
Но я не останавливалась, и сестра Агнес появилась снова, со шприцем в руке: «Мы не любим вводить наших пациентов в бессознательное состояние, но вы не оставляете мне выбора».
Она воткнула иглу, и все померкло. Когда я пришла в себя, перед глазами все расплывалось. Передо мной стоял молодой врач. Далеко не сразу мне удалось рассмотреть его лицо. Он негромко назвался (его звали доктор Райан, и у него был мягкий южный акцент) и сообщил, что последние тридцать шесть часов я почти полностью провела в бессознательном состоянии. Они якобы пошли на это намеренно, так как, хотя мои ранения не представляли опасности для жизни и достаточно скоро я должна была от них оправиться, психологическая травма требовала «покоя». Препараты, которые мне давали, делали свое дело. Я постоянно была как в густом тумане. Затем в течение нескольких дней они постепенно снижали дозу транквилизаторов (как по мне, то точнее было бы называть их наркотиками), чтобы я смогла ответить на вопросы полицейских, пообщаться с сотрудниками посольства, а также папой и Питером. Папа в те дни проявил себя совершенно замечательно. Оказалось, что он прилетел из-за Атлантики на другой же день после взрыва — практически сразу после того, как с ним связалось посольство, — и к тому же, как я узнала потом, запретил лететь моей маме, отлично понимая, что она, явившись сюда, только все сделает хуже. Папа же связался с Питером в Париже, несмотря на то что они отдалились друг от друга — сейчас я не буду об этом распространяться, — и рассказал ему, что случилось. Питер тоже прилетел первым же рейсом. Когда я наконец пришла в себя после лекарств, у моей постели сидели папа и брат. Это была настоящая фантастика. Бывают моменты, когда семья действительно нужна… даже такая чокнутая, как у меня. На людях папа и Питер держались безукоризненно, ни разу не продемонстрировав свою вражду и неприязнь друг к другу. Папа повторял, что сделает все, что в его силах, чтобы поскорее вытащить меня отсюда, что скоро этот кошмар останется позади. Для меня его слова звучали музыкой, хотя умом я и понимала, что это чушь собачья. Должна сказать, что, хотя отец очень старался — встречался с представителями власти, пытаясь организовать мою отправку обратно в Штаты как можно скорее, — ему не под силу было отвлечь меня от случившегося. Он делал, что мог, и погрузился в это с головой — отдавал бесконечные распоряжения, проявляя свои таланты делового человека, наличие которых я всегда в нем подозревала.
Питер, со своей стороны, все время был рядом, поддерживал меня, когда я начинала плакать, успокаивал, когда мне становилось совсем уж тошно, и даже убедил отца заставить врачей забрать от меня сестру Агнес. Сквозь наркотическую дымку я слышала, как отец кричал на доктора Райана — он заявил, что не потерпит, чтобы его дочь держали под действием таблеток только потому, что «какой-то сучке-монашке не хочется иметь дела с проявлением горя». Это заявление обратило на себя внимание врача. Меня перевели в отдельную палату, сестра Агнес исчезла из моей жизни, а доктор Райан навещал меня теперь минимум по четыре раза на дню, чтобы убедиться, что со мной все в порядке. Вот только со мной все было далеко не в порядке…
Потом навестить меня пришли родители Киарана. Киаран был их единственным ребенком, их обожаемым сыном. Сказать, что его смерть разбила им сердца, было бы чудовищным преуменьшением. Они были абсолютно опустошены. Мать Киарана, Энн, постарела на десяток лет. А Джон, его отец… он как будто лишился смысла жизни. Когда они впервые вошли в мою больничную палату…
Я опустила голову, голос внезапно задрожал, я не могла продолжать. На глаза навернулись слезы. Я почувствовала, как из глубины горла снова рвется низкий, хриплый, утробный звук. Тогда я сделала то, что за время после возвращения в Штаты стало почти автоматическим движением — стала до боли кусать палец, чтобы сдержать крик. Патрисия обняла меня, но я продолжал кусать палец до тех пор, пока не показалась кровь. Увидев это, Дункан бросился искать антисептик и пластырь. Когда он справился с кровотечением, я снова заговорила — рассказала, как во время неприятного разговора с матерью всего несколько дней назад я угрожала ей самоубийством, после чего мама выскочила из комнаты и спустила в унитаз все таблетки, которые мне прописали в Дублине. Потом она сказала, что, если я еще хоть раз наору на нее — а кричать я начинала каждый раз, как слышала от нее гадости, — она положит меня в психушку. И еще она попыталась натравить на меня своего «доктора Кайфа».
— И тогда я собрала сумку и убежала сюда.
— И правильно, теперь она ничего тебе не сможет сделать, — сказала Патриция, — тебе ведь уже есть двадцать, верно?
Я кивнула.
— А значит, ты уже взрослая. И если даже она попытается подослать к тебе человечков в белых халатах, твой брат Адам за тебя вступится. Ты мне верь, мы не позволим этим ублюдкам до тебя добраться. Пусть только явятся, мы их на порог не пустим.
Но никто так и не появился. Раз в два дня заглядывал Адам. Он рассказал, что звонил папе в Чили и сообщил о маминых угрозах, а также о моих планах относительно Вермонтского университета. Однажды вечером он появился в квартире с парой громадных сэндвичей, купленных в ближайшем итальянском гастрономе, и упаковкой из шести бутылок «Карлинг Блэк Лейбл». Адам передал мне, что отец был очень рад, узнав о моем возвращении к учебе, и обещал оплатить все расходы. Еще папа просил мне напомнить о десяти тысячах долларов — компенсации, которую он выбил из государственных служб в Дублине, — которые лежали на депозите в «Чейз Манхэттен Бэнк» на 42-й Ист-стрит и ждали меня на случай, если я захочу купить подержанную машину или еще что-нибудь.
— Последнее, что мне сейчас следует сделать, это сесть за руль, — призналась я Адаму. — Слишком уж сильно искушение разогнаться до восьмидесяти миль в час и врезаться в ближайшую стену.
Адам закашлялся.
— Я что-то не то сказала? — спросила я спокойным голосом, изображая воплощенное благоразумие.
Не дождавшись ответа, я оглянулась. Адам стоял опустив голову и чуть не плача.
Я схватила его за руку:
— Прости…
— Я так хочу тебе помочь, — прошептал мой брат. — И ничего не выходит.
— Ты мне помогаешь.
— Не ври мне. Я никому не способен помочь. Прав папа: я никчемный человек.
— Помнишь старую поговорку, что, когда утешаешь того, кто попал в беду, своя собственная беда кажется легче?.. Пусть даже на час-другой, но все же… Ты совсем не никчемный. Не слушай отца. Ему просто нравится к тебе придираться.
— Если я отвезу тебя в Берлингтон, ты зайдешь в медпункт колледжа, как только мы приедем?
Я поняла, что не имею права отказаться. Потому что, возможно (шансы невелики, но они есть), это поможет моему бедному одинокому брату — человеку, которого я все еще не до конца знала и не совсем понимала, — почувствовать себя немного менее никчемным. Я должна была согласиться, чтобы заставить Адама поверить в то, что он в кои-то веки чего-то добился с тех пор, как отказался от своего любимого хоккея… в его жизни слишком мало было выигрышей.
