— Ты правда нацелилась окончить колледж этим летом? — спросил папа.
— Да, собираюсь.
— А что потом?
— Есть кое-какие мысли.
— А какие у тебя мысли о книге Питера?
Невольно я вздрогнула. Затаив дыхание, я сказала себе: прикинься дурочкой.
— Какой книге? Для меня это новость, папа. Питер звонил тебе из Индии?
— Вот еще… и я знаю, что ты мне врешь.
— Кто же тебе сказал?
— А как ты думаешь?
— Мама?
— Попробуй еще раз.
Не говори папе. Адам, Адам, подумала я, почему ты всегда уступаешь этому человеку? Тем более что ты ведь не хуже всех нас умеешь лгать. А если никак не можешь наврать, то хоть держал бы рот на замке.
— Но я правда ничего про это не знаю, пап.
— Да кто бы сомневался. Поздравляю с отличными оценками.
В трубке зазвучали гудки.
Это был последний наш разговор с отцом, после которого я не слышала его несколько долгих недель. Между экзаменами и началом летнего семестра у меня было полных десять дней. Дункан и Патрисия пригласили меня на Манхэттен. Видит Бог, мне даже хотелось пожить десять дней в большом городе, походить по музеям, театрам и джаз-клубам. Но я побаивалась, как бы не спровоцировать откат к тому состоянию оглушенности, в котором оказалась прошлым летом. На очередном приеме у доктора Джеллхорн я поделилась своими опасениями и сказала, что пока боюсь выходить за пределы тихого и безопасного Берлингтона. Ее ответ был по-медицински прямым:
— Нью-Йорк подождет, успеется. Оставайся здесь, пока не почувствуешь, что готова отправиться куда-нибудь еще.
Я так и поступила. Берлингтон меня устраивал. Небольшой населенный пункт, но уровень культуры и шансы найти интересных, интеллектуальных собеседников были достаточно высоки, чтобы воспринимать его как город. Мне нравилось озеро. Нравилась близость гор. Мне нравились местные левые политики, стремление создать настоящую социал-демократию и тот факт, что даже республиканцы в этом штате верили в общее благо. А еще мне нравилось, что рядом со мной нет никого из близких, кого я могла бы напугать.
Все так и было, пока однажды ночью, незадолго до полуночи, не зазвонил телефон. Я уже была в постели и ждала, пока подействует снотворное, поэтому проигнорировала первую серию звонков. В конце концов они прекратились… но через пару минут возобновились. На этот раз у меня не было выбора, пришлось встать и, пошатываясь, подойти к телефону, висевшему на стене моей мини-кухоньки. Не успев поднести трубку к уху, я издали услышала голос матери:
— Я знаю, что ты там. Почему не сняла трубку в первый раз?
— Потому что я уже легла. Поздно уже. А почему ты звонишь в такое время?
— Потому что я сейчас в своей новой квартире на Манхэттене.
— Где?
— В своей новой квартире. Угол Семьдесят четвертой улицы и Третьей авеню.
— И давно ты там живешь? — спросила я, неуверенная, что правильно расслышала.
— Почти тридцать шесть часов. Я вчера уехала из дому.
— Почему?
— А как ты думаешь? Я наконец приняла окончательное решение расторгнуть брак. Мне потребовалось на это всего каких-то двадцать девять лет. И вот я снова одинокая женщина.
Глава двадцать вторая
Квартира, которую сняла мама, находилась напротив знаменитого «Джей Джи Мелон», бара для знакомств. Мама обратила на это мое внимание, когда в выходные я приехала к ней в гости. Остановиться я решила у Дункана. Сам факт, что после маминого звонка я действительно приехала навестить ее на выходные, удивил ее, хотя саму меня это удивило даже больше. После моего возвращения из Ирландии мама повела себя так, что с тех пор я старалась держаться от нее как можно дальше. Мы не встречались почти год. Но, услышав сенсационные новости о том, что она решилась-таки покончить с супружеством, которое десятилетиями изводило обоих моих родителей, я поняла, что должна увидеть все своими глазами и понять, что же подвигло ее на столь выдающееся решение.
Поэтому я позвонила Дункану, предупредила, чтобы мой матрас в алькове никто не занимал, и приехала вечером накануне свидания с мамой. Прошло почти десять месяцев с тех пор, как я уехала из города. Был один из тех жарких дней в начале лета, когда ртутный столбик добирался до заоблачных цифр и влажность подбиралась к таким же совершенно невыносимым значениям. Тротуары плавились. В метро уже через пять минут начинало казаться, что вы находитесь в одной из турецких бань, которые до сих пор еще можно было найти на многих перекрестках Нижнего Ист-Сайда.
Приехав, я застала Дункана буквально прыгающим от радости. Проработав почти год помощником редактора в «Эсквайр» и все это время уговаривая редактора доверить ему написание статьи в «стиле новой журналистики», которая могла бы сыграть важную роль в его карьере, он как раз сегодня, по его выражению, «ухватил быка за рога». Быком была большая статья (интервью/биографический очерк) об Э. Говарде Ханте, бывшем сотруднике ЦРУ, который при Никсоне стал техническим организатором прослушки — и одним из главных приспешников экс-президента — и на суде по поводу уотергейтского скандала был признан виновным сразу по нескольким пунктам обвинения. Приговоренный к тридцатитрехмесячному заключению в тюрьме строгого режима во Флориде, он согласился дать подробное интервью одному из самых престижных и неподкупных американских журналов.
Через неделю Дункан собирался отправиться во Флориду для первого из четырех, как он рассчитывал, продолжительных разговоров с Хантом в тюрьме. А предыдущие семь дней он букваль но прожил в Нью-Йоркской публичной библиотеке на 42-й Ист-стрит, где в зале микрофильмов и периодических изданий перебрал все, что только было написано о головокружительной карьере этого выпускника Лиги плюща, писателя и разведчика, в одночасье превратившегося в политического преступника.
— Только бы все срослось! Если справлюсь, передо мной откроются широкие перспективы — это будет моей путевкой в большую журналистику.
Патриция, хоть и была рада за Дункана, все же посмеивалась над восторгами друга и то и дело подкалывала его:
— Ты только посмотри, он на глазах превращается в какого-то Нормана Мейлера — ведется на всю эту литературную нью-йоркскую мишуру. Позавчера вечером мы ходили ужинать в «Элейн», так наш месье ужасно расстроился, когда нас посадили за столик рядом с мужским сортиром. Не то что Джордж Плимптон
[102] — тот просто мило улыбнулся, а потом в баре, когда Дункан попытался затеять с ним в разговор, буквально размазал его по стенке.
Дункан даже вздрогнул, явно ошеломленный этим неожиданным словесным выпадом. Я взглянула на Патрицию. На ее лице промелькнула злобная усмешка. Я решила вмешаться, но косвенно, изменив тему разговора:
