— Как продвигается работа над картиной, Патрисия?
— Пытаешься сменить тему, Элис? — спросила она ехидно.
— Угадала, пытаюсь.
— С чего бы это?
— Раз уж ты спрашиваешь напрямую, я напрямую и отвечу: то, что ты сейчас наговорила Дункану, граничит с жестокостью. А учитывая его хорошие новости, я задаюсь вопросом: почему это ты пытаешься обломать ему кайф?
Патрисию передернуло, но она явно пыталась сдержаться, чтобы не сказать мне какую-нибудь гадость. Наоборот, заговорила елейным голоском:
— Ты слишком буквально все понимаешь. Правда, Дункан?
— Ага, конечно.
— Я очень за тебя рада. — И Патрисия поцеловала Дункана в губы. — Знакомьтесь, мой парень — будущий великий американский писатель.
— Не забегай вперед, — заметил Дункан.
Вскоре Патрисия нехотя отправилась на танцевальную репетицию, а я пригласила Дункана поужинать и отметить праздник — заодно так я могла отблагодарить его за то, что принимает меня у себя. Я выбрала ресторан «Таверна Пита» в центре города, недалеко от Ирвинг-плейс. Владельцы рекламировали заведение как старейшую из сохранившихся таверн Нью-Йорка, которая работала с 1864 года. Отделка внутри была сплошь из дерева, в основном здесь пили пиво, и только сзади был небольшой зальчик, где подавали еду — аналог блюд итальянской кухни. Спагетти с фрикадельками кое-где в городе готовили и получше. Но я любила эту таверну из-за детских воспоминаний. Когда я была маленькой и мы еще жили на Манхэттене, папа изредка водил меня сюда на особые воскресные ужины — только для отца с дочерью.
— Я, конечно, не психоаналитик, — заговорил Дункан, когда мы спустились в метро в центре города, — но даже моего ограниченного понимания человеческой натуры хватает, чтобы понять: ты неслучайно отправляешься в место, так много значившее для тебя и отца, накануне встречи с матерью, с которой у тебя непростые отношения и которая только что ушла от мужа.
— Признаю, кругом виновата.
— Тебе незачем чувствовать себя виноватой. Просто это лишнее доказательство — как будто они вообще нужны! — того, насколько мы все противоречивы.
Когда мы добрались до Ирвинг-плейс, Дункан залюбовался чудесными особняками, запертыми воротами парка Грамерси — блеском былой нью-йоркской роскоши.
— Живешь вот так в своих каменных джунглях, работаешь в центре и забываешь, что есть в этом городе и такие районы, как этот… чистая Эдит Уортон
[103], — заметил он.
Когда мы сели за столик, я спросила у Дункана, не отказалась ли еще Патрисия от своего жилья.
— Она сдала его в субаренду, поэтому теперь считает мою квартиру своей собственностью. И мечтает, чтобы мы вместе нашли что-нибудь более просторное.
— А тебе эта идея нравится?
— Я чувствую, что у тебя она вызывает некие сомнения?
— Ну слушай, Патрисия же так радушно меня приняла, когда я сбежала к вам от мамы. И за это я ей благодарна. Но меня не может не беспокоить ситуация, когда человек завидует своему любимому, когда к тому приходит успех. Я твой друг. И мне неприятно смотреть, как тебя унижают. Особенно когда это делает человек, явно страдающий от комплекса неполноценности, от того, что не может пробиться дальше декорационной мастерской в Метрополитен-опера… Пойми меня правильно, я-то считаю, что это очень неплохая работа.
Дункан внимательно рассматривал скатерть в красно-белую клетку.
— Она беременна, — выдавил он наконец.
Новость меня ошеломила.
— Блин… — прошептала я, но тут же исправилась: — Если, конечно, ты рад этому, тогда…
— Это самое хреновое, что могло со мной случиться.
— Тогда как это случилось?
— А ты как думаешь?
— Она же наверняка принимала таблетки или пользовалась какими-то еще противозачаточными средствами.
— И я так считал.
— Другими словами, она обвела тебя вокруг пальца.
Дункан с подавленным видом пожал плечами.
— У нее есть медицинское подтверждение беременности?
— Она говорит, что сделала какой-то домашний тест.
— Которые только недавно появились в продаже. А где ты был, когда она делала тест?
— В чем ты пытаешься ее обвинить?
— Даже если она правда беременна, ты не обязан из-за этого с ней жить. Ты будешь помогать ребенку. Но…
— Давай закажем еще вина, а? — перебил Дункан.
Я махнула официанту. Через пару минут литр домашнего красного вина стоял перед нами.
— Но большую часть придется выпить тебе, — предупредила я.
— Все еще на снотворных? — спросил Дункан.
— Боюсь, что так.
— Как ты вообще?
— Как-то вообще…
— Что это значит?
— Проживаю день за днем, спасибо работе и физическим нагрузкам.
— Это я заметил.
— В смысле, настолько заметно, что я не отрываюсь от книг?
— В смысле, ты классно выглядишь — виден плод постоянных тренировок.
Я закурила:
— Не то чтобы я совсем помешалась на здоровье. Знаю таких типов, ничего хорошего. Но это здорово помогло мне в трудные моменты, и завтра, надеюсь, поможет. Боюсь этой встречи до судорог.
— И неудивительно, если вспомнить, что твоя мать учудила после твоего возвращения из Ирландии.
— Знаешь, ведь с тех пор, как я тебе рассказала об этом тогда, в начале июля — когда вы меня к себе пустили, — я больше никому про это не рассказывала…
— И правильно.
— Самое печальное… первые пару недель, когда я вернулась, мама держалась просто образцово.
Когда я сошла с самолета, она обняла меня, называла своей драгоценной девочкой и повторяла, что поможет мне пережить все самое худшее. Она была необыкновенной: терпеливой, ласковой и все понимающей. Даже когда я сказала, что с меня хватит медицины, что мне не нужны никакие врачи, кроме дерматолога. Тогда несколько дней я провела, замкнувшись в себе, отказывалась разговаривать с кем бы то ни было. И почти ничего не ела — кусочек тоста, яблоко, вода… вот и все. Через два дня мама, ничего мне не сказав, вызвала врача. Но приехал не наш семейный врач, которого я знала. Это был доктор Брюс Бреймер, он же «доктор Кайф», тот самый тип, который чуть не исковеркал жизнь моему брату. Увидев его, я сказала матери, что ни за что его к себе не подпущу. И тогда она вдруг психанула, начала орать на меня. Она кричала, что я превратилась в зомби, что с тех пор, как я вернулась, от меня только и слышно я, я, я. Что она больше не может терпеть мои ненормальные перепады настроения. Я попыталась выйти из дома, но «доктор Кайф» преградил мне путь. Я стала кричать. Он схватил свой саквояж, вынул шприц и ампулу — видимо, сильный транквилизатор — и велел матери меня держать. Когда она попыталась схватить меня, я с силой ее оттолкнула, и она отлетела на кофейный столик. Я бросилась к выходу, «доктор Кайф» за мной. Мне повезло. Когда я выскочила из дому, мимо проезжала полицейская машина, и коп был мне знаком — офицер Мэлоун, симпатичный рослый ирландец.
