Я отчаянно замахала ему руками, крича, чтобы он остановился. Мэлоун ударил по тормозам, выскочил и побежал к нам, крича на бегу:
— Стоять… и брось шприц!
«Доктор Кайф» повиновался приказу. Я буквально бросилась Мэлоуну в объятия, сказав, что этот врач пытался накачать меня наркотиками с согласия моей матери. А мать стояла в дверях и кричала, что я на нее напала.
Мэлоун, конечно, узнал «доктора Кайфа» — тот жил в соседнем Риверсайде и был известен в этом уголке Коннектикута как врач, никому не отказывавший в «маминых маленьких помощниках».
— Сколько тебе лет, Элис? — спросил офицер.
— Двадцать.
— Иди к патрульной машине и сядь, пожалуйста.
Так я и сделала. Что Мэлоун говорил матери и ее врачу, мне не было слышно, но по тому, как офицер размахивал руками, можно было понять, что он рассержен не на шутку. Я видела, как он показал на машину «доктора Кайфа», припаркованную на подъездной дорожке, явно требуя, чтобы тот уезжал восвояси. Потом офицер возмущенно заговорил с мамой, тыча пальцем в сторону дома. Мама пыталась что-то объяснить, но Мэлоун определенно ей не верил. Только когда она вернулась в дом, а «доктор Кайф» укатил, коп вернулся к машине:
— Что это ты села на заднее сиденье, Элис? Ты же не преступник.
Я перебралась на переднее сиденье.
— Теперь я понимаю, почему ты толкнула свою мать. Мне пришлось спросить, будет ли она предъявлять обвинение, поскольку формально это можно рассматривать как нападение. Но ей хватило ума отказаться, потому что еще я растолковал ей, что она не имеет права заставлять тебя лечиться — по закону ты совершеннолетняя. И, учитывая то, через что ты прошла…
— Вы не могли бы отвезти меня на вокзал?
— Может, дождешься, пока отец вернется вечером?
— Нет, я больше не вернусь в этот дом. Никогда.
— Куда же ты поедешь?
— В город, к другу.
— Вот что я тебе скажу. Давай я зайду в дом, попрошу твою маму посидеть на кухне, чтобы ты могла собрать вещи. А потом отвезу тебя к поезду.
Через пятнадцать минут, с сумкой и пишущей машинкой под мышкой, я стояла на платформе рядом с Мэлоуном. С вокзала я позвонила Дункану, умоляя меня приютить. Через три минуты прибыл поезд. Отъехав от станции, я подумала: никогда больше сюда не вернусь. Приехав в Нью-Йорк, я первым делом позвонила папе, который все уже знал от Мэлоуна. Он пообещал, что больше мне не придется иметь дела с «ней». И еще извинился, что не может пригласить меня поужинать, потому что допоздна будет занят в компании на важнейшем совещании. Но пообещал, что мы повидаемся через пару дней…
С тех пор прошел почти год. И вот я здесь, в «Таверне Пита», вспоминаю тот день и пытаюсь убедить себя, что достаточно окрепла за прошедшие месяцы и смогу завтра встретиться с матерью без всякого страха.
— Каково тебе при мысли, что завтра окажешься с ней рядом?
— Очень тревожно. Она всю жизнь заставляет меня нервничать и злиться. Но у нее, похоже, грандиозные изменения в жизни. Я смотрю на это так — у меня появился шанс освободиться от навязчивых мыслей, выбраться из своей мысленной крепости в Вермонте и посмотреть, на что я способна в Нью-Йорке. Пока все хорошо, и я страшно рада видеть тебя и отметить твой успех.
— Даже несмотря на скверные новости?
Дункан погладил меня по руке, и впервые за год во мне шевельнулся первый росток желания. В ответ я на миг сжала его пальцы… и тут же убрала руку, потянувшись за бокалом вина.
— Хочешь знать мое мнение? Можешь со мной не соглашаться, но на дворе уже не пятидесятые. Даже если она беременна, это еще не значит, что ты обязан на ней жениться. Эта женщина может разрушить твою жизнь на самом старте. Соскочи сейчас, пока она тебя не поглотила.
Дункан сидел, не сводя глаз со своего бокала, как будто хотел нырнуть и скрыться в его темно-красных глубинах. Я чувствовала, что переступила черту, произнеся вслух то, что он не был готов выслушать. Невесть с чего мне вспомнилось, что папа однажды рассказал, как накануне их свадьбы с мамой его отец, офицер военно-морского флота, отвел его в сторонку: «Ты не обязан этого делать». Если бы папа его послушал, то в результате не было бы меня. И все-таки всем нам стоило бы обращать внимание на внутренний голос, предостерегающий: Это не твое, — и искать дверь с надписью «Выход». Почему мы этого не делаем?
На следующее утро, когда я подошла к дому номер 175 на Семьдесят четвертой улице в Ист-Сайде и привратник позвонил наверх, после чего пригласил меня войти и объяснил, где расположена квартира 4Д, первыми словами, сказанными мамой, когда она открыла мне дверь, были:
— Я нашла дверь с надписью «Выход»… и оказалась здесь.
После чего она набросилась на меня с объятиями. Полная противоречивых чувств, я в ответ неловко обняла маму. Я не собиралась делать вид, что между нами все хорошо и что события прошлого июля стерлись из моей памяти. Почувствовав мою отстраненность, мама напряглась, но справилась и продолжала держаться как ни в чем не бывало.
— Ты можешь себе представить? Мне уже сорок восемь, и у меня впервые своя квартира!
Квартиру она, разумеется, снимала. Владелец — консультант по вопросам стиля — откочевал на неизвестный срок в Город Ангелов. Его вкус можно было бы охарактеризовать как последний писк. В комнате доминировал немыслимый диван из красного пластика, на полу раскидана пара гигантских подушек в горошек в стиле поп-арт, а с потолка на толстой цепи свисало массивное кресло, обитое зеленым бархатом. На стенах висели афиши рок-концертов в «Филлмор Ист» и фотографии с размытыми изображениями обнаженных совокупляющихся пар, весьма вульгарные, кстати, спасибо хоть, что определенные части тела были не в фокусе. Обеденный стол и стулья из прозрачного оргстекла. В алькове, отделенном от гостиной занавеской из бус — бордовых и цвета слоновой кости, — кровать с балдахином. Сквозь покрывало из прозрачной материи просвечивали темно-коричневые простыни. А из туалета навстречу нам выходил мужчина, в коричневых брюках, туго обтягивающих бедра, и серой шелковой рубашке, расстегнутой на груди. На шее у него висела толстая золотая цепь, а левое запястье украшали массивные золотые часы с черным циферблатом.
Признаюсь, его присутствие меня удивило — я договорилась с мамой на одиннадцать часов утра и ожидала, что она будет одна. Что же до наряда, то он полностью соответствовал облику самой мамы. На ней были блуза с узором, имитирующим полосы зебры, и такие же брюки, на ногах серебряные босоножки, а на груди болтался большой медный череп на плетеном кожаном шнурке. Но самым большим потрясением этого утра (да, впереди меня ждало еще несколько) было то, что мама покрасилась, превратив свои и без того темные волосы в черные, как вороново крыло, и сделала прическу афро. Выглядело это нелепо. Как и все остальное.
— Привет, красотка…
Говорил мужчина, как в фильмах конца тридцатых, с выговором, характерным для жителей Куинса. Скаля белоснежные зубы, сиявшие в льющемся в окно утреннем свете, он оглядел меня с головы до ног. Мужчина произвел на меня, мягко говоря, отталкивающее впечатление.
