Собеседование проводил Томас Форсайт, исполняющий обязанности директора. Он с самого начала держался дружелюбно и спросил о моих интересах и предпочтениях в литературе, объяснив, что преподавать мне придется сначала творчество Шекспира и современную поэзию в осеннем семестре, а затем весной американских авторов двадцатого века и художественную литературу девятнадцатого века. Мистера Форсайта интересовало, что я думаю о каждом из этих курсов. Я порадовалась, что заранее подготовилась к разговору, вспомнив с благодарностью профессора Хэнкока и то, как однажды во время наших бесед он сказал мне: «Преподавание — это не только священный долг, оно требует еще и тщательной подготовительной работы».
Мистер Форсайт оговорил зарплату — восемь тысяч долларов в год, упомянул и о дополнительных преимуществах: небольшая квартира без арендной платы, бесплатное питание в школьной столовой («Кормят здесь у нас недурно!»), медицинская страховка и почти четырехмесячный ежегодный отпуск. Меня все это устраивало, о чем я ему и сообщила. Я научилась жить на десять долларов в день, даже меньше, что означало, что в течение года смогу откладывать значительную сумму денег — около пяти тысяч долларов. Глядишь, будет на что скрыться в туманной дали автострады, когда я буду готова наконец иметь дело с открытыми пространствами и путешествиями куда глаза глядят.
— Профессор Сильвестер рассказала мне все о том, что с вами произошло в Дублине, — продолжил мистер Форсайт. — Прошу прощения за то, что упоминаю об этом, но по очевидным причинам я просто обязан задать следующий вопрос: чувствуете ли себя вы психологически пригодной для этой должности?
Этот вопрос я, разумеется, предвидела, и он не застал меня врасплох. Я посмотрела мистеру Форсайту в глаза:
— После взрыва у меня было много травм, физических и психологических. Но мне помогали и с тем и с другим, и я поняла, что единственный способ все это преодолеть — это с головой окунуться в работу, заняться учебой в колледже, прийти в хорошую форму и попытаться двигаться дальше. Полностью ли я восстановилась после трагедии? Нет, конечно. Но могу ли я жить с этим, функционировать? Думаю, что результаты моего последнего года обучения в университете — вы видели выписку — отвечают на этот вопрос.
Похоже, это сработало — мистер Форсайт то и дело кивал, пока я произносила свой спич, а затем заговорил:
— Что ж, я могу предложить вам испытательный срок на год. Буду с вами откровенен. Я бы предпочел более опытного преподавателя, не с ученической скамьи, но вы произвели хорошее впечатление на профессора Сильвестер, а при личной встрече произвели впечатление и на меня. Если вы согласны на названные мною условия оплаты и проживания…
— Меня все устраивает, — сказала я.
— Вот и прекрасно.
Но я не могла, положа руку на сердце, сказать, что все было безоблачно. Потому что, хотя я об этом и умолчала, у меня не было ни малейшей уверенности в своих преподавательских способностях. Я отлично понимала: единственной причиной, по которой я согласилась на эту работу, было то, что она свалилась мне прямо в руки и помогла, хоть и наспех, ответить на назревавший вопрос — что мне дальше делать со своей жизнью?
— Поздравляю, ты получила первую настоящую работу, — сказала Рейчел на обратном пути в Берлингтон.
— Я чувствую себя обманщицей и мошенницей. — Я вздохнула.
— Привыкай к этому чувству. Так чаще всего и бывает у всех, даже у тех, кто добивается больших успехов… а может, особенно у тех, кто добивается больших успехов.
Я окончила последний семестр в Вермонтском университете. Без всякой помпы и шумихи получила степень бакалавра. В качестве подарка на окончание я взяла три тысячи долларов из десяти тысяч компенсации и купила машину. Это была «Тойота Королла» 1971 года, сменившая двух хозяев, но все еще в неплохом состоянии. Неделю спустя, после техосмотра и необходимого ремонта, я погрузила в машину свои нехитрые пожитки, заперла квартиру в Берлингтоне, пообещала Рейчел навещать ее раз в две недели — и чтобы просто повидаться, и для массажа ног, — и отправилась в путь, чтобы впервые вкусить, что же такое мир трудовых будней.
Глава двадцать третья
Квартира в доме для учителей оказалась двухкомнатной и безликой: белые стены, обшарпанные полы, мебель, как в общежитии. Небольшая гостиная, маленькая спальня, туалет, раковина. Общая кухня, включая стол, за которым ты мог поесть, находилась в конце коридора. Там же и две ванные — мужская и женская. Я прибыла раньше других жильцов, все они уже работали здесь и разъехались на каникулы. Повесила постеры и расставила кое-какие декоративные украшения. Постелила на односпальную кровать льняное индейское покрывало, искусно расшитое ярким орнаментом, которое Рейчел подарила мне на прощание. Я купила кресло-качалку, торшер и попросила человека, отвечавшего за здешнее хозяйство, чтобы он подобрал мне письменный стол побольше. Да, все это, вместе взятое, мысленно возвращало меня в Дублин, к комнатке у Шона, к узкой койке в квартире Киарана на Мерритон-сквер, к нашей с ним недолгой совместной жизни… к слуховым аппаратам, до сих пор незаметно сидящим у меня за ушами, к невозможности заглушить тоску, поселившуюся в моей душе.
Я постаралась придать своему жилью уютный, обжитой вид, не поскупившись на приличную стереосистему и новые диски. Дальше по коридору жил Дэвид, учитель музыки, буквально помешанный на джазе. Выпускник Беркли
[104] в Бостоне, он великолепно играл на саксофоне, а свою работу в школе рассматривал как временную передышку после четырех лет, проведенных в Нью-Йорке, где он пытался пробиться на тамошнюю джазовую сцену.
Дэвид был забавный. Высоченный, почти шесть футов четыре дюйма. Очень худой. С развитым чувством стиля — он носил очки в тяжелой черной оправе, узкие черные брюки, черные рубашки и плоскую шляпу с узкими полями. Он мог часами разглагольствовать о джазе, остроумно и с жаром, что мне очень нравилось. Когда же он заиграл на своем тенор-саксофоне… ну, после этого я окончательно потеряла голову от этого парня. К несчастью, его угораздило оказаться геем… факт, который он тщательно скрывал от всех остальных в Академии Кина. В Бостоне у него был приятель, с которым он до сих встречался, — преподаватель в Консерватории Новой Англии, тот был женат, что еще сильнее осложняло дело. Открыто заявить, что ты гомосексуал, в те годы было крайне опасно, в чем на своей шкуре убедился Хоуи в Боудине. Для учителя в школе-пансионе признаться в этом означало бы немедленно лишиться места. Дэвид это знал. По его словам, пока не появилась я, он не обсуждал свою сексуальную ориентацию ни с одной живой душой в этом месте.
— Ты первый человек здесь, кому можно доверять, я это сразу почувствовал. Не то чтобы остальные были такие уж правые или реакционеры, но, помимо всего прочего, им явно удобнее ничего не знать. Том Форсайт, в общем и целом, хороший мужик, но он, случись что, держит ответ перед родителями и попечительским советом. В прошлом году он сделал мне один намек. Он тогда заметил, что я на все выходные мотаюсь на машине в Бостон, а женщина, которая здесь ведает почтой, донесла, должно быть, что я получаю написанные от руки письма от некоего Майкла Бофарда из Консерватории Новой Англии. После собрания преподавательского состава он попросил меня задержаться, чтобы обсудить одну ученицу, которая хочет учиться игре на скрипке. Когда мы остались наедине, он спросил, есть ли у меня какая-нибудь связь с Консерваторией Новой Англии. Я подтвердил, что у меня там друг, но он преподает на отделении композиции, а Форсайт говорит: «Знаете, мне бы не хотелось, чтобы вы скомпрометировали себя, общаясь с теми, кто может показаться нашими конкурентами. Здесь, в „Кине“, мы считаем конфликт интересов неприемлемым». Я уловил подтекст: если я хочу работать здесь, то должен держать этот аспект своей жизни в секрете. И ответил: «Не беспокойтесь. Я не сделаю ничего такого, что могло бы привести к конфликту интересов и повредить школе». И с тех пор он мне об этом разговоре ни разу не напомнил.
