— Ну, — сказала я, — я никому не проболтаюсь, обещаю, но обидно, черт возьми, что ты вынужден держать все в такой тайне. Это неправильно, что тебе приходится так…
— «Таиться» — ты, наверное, это слово подыскиваешь. Добро пожаловать в жизнь геев в Америке… да и где угодно еще. Ты знала, что в Британии еще совсем недавно за это могли запросто посадить в тюрьму? И все равно я очень рад, что все тебе рассказал. Теперь, по крайней мере, здесь есть кто-то, кому я могу довериться.
В ответ я поведала Дэвиду обо всем, что произошло со мной в Дублине. Округлив глаза, он слушал мой подробный рассказ, вплоть до долгого и медленного восстановления, до успешного окончания которого было еще далеко.
— Работа — единственный выход, — заключила я. — Все эти нудные физические нагрузки помогают сдерживать всю эту чертовщину. Это да еще чтение и учеба, в которую я в последний год ушла с головой. Только, пожалуйста, никому ни слова о том, что я тебе рассказала. Том Форсайт и так все знает — на собеседовании он забросал меня вопросами о том, готова ли я психологически к работе здесь.
На нашем этаже жила еще одна учительница. Мэри Харден преподавала историю и в этой школе проработала почти двадцать лет. Ее квартира была от пола до потолка уставлена книгами и папками. От других я слышала, что она прирожденный педагог. Уже лет десять она работала над исследованием, посвященным новому взгляду на Французскую революцию, — в надежде, как она мне сказала, что этот труд станет большим шагом в ее преподавательской карьере и поможет получить хорошую должность в каком-нибудь престижном колледже или университете. Однажды вечером за бокалом вина Мэри со мной разоткровенничалась.
— Иногда мне кажется, что весь этот опус, который я пишу, на самом деле чепуха, пустышка, — призналась она. — И я понимаю, пока закончу да пока найду издателя, если вообще найду, мне будет под пятьдесят в лучшем случае. Кто захочет взять на работу такую старую? Возникает вопрос: неужели я дотянула до последнего и опоздала?
На следующее утро на уроке, посвященном современной поэзии, я рассказывала ученикам о Т. С. Элиоте и о его «Полых людях» — книге, в которой он говорил о серости, лежащей в основе всех человеческих бедствий.
Между порывом и поступком опускается тень.
Накануне я допоздна просидела над этими стихами, снова и снова беспокойно перечитывая их и пытаясь составить о каждом стихотворении собственное мнение, прежде чем представить его на суд своих учеников. И вот теперь я спросила у класса:
— О чем же говорит здесь Элиот?
Одна ученица, Рейчел Циммерман, энергичная, разговорчивая, с обкусанными ногтями, высказала предположение, что «может быть, он говорит, что у каждого из нас внутри есть что-то темное». Другая, тоже одна из самых бойких, Элисон Мэпл, заметила, что «Элиот всегда был одержим смертью и тем, значит ли жизнь хоть что-то… Так что, возможно, тень — это о том, что все умирают». Но самый интересный ответ дал Кайл Михаэлис. Подняв широкую ладонь и не отрывая взгляда от парты, он заговорил полушепотом, так, что едва можно было различить: «Обе вы ошибаетесь, все мимо. Элиот говорит о другом: что каждый думает одно, а делает другое… вся штука в том, что человек никогда не понимает себя полностью. Вот это и есть тень: суть в том, что бедствие — это ты сам».
Браво, Кайл.
Бывали моменты, подобные этому, когда мне очень нравилось то, что я делаю, когда я чувствовала, что преподавание — не просто удивительно интересное занятие, это что-то очень важное. Потому что учитель видит, как развивается восприятие мира у ученика, и понимает, что и он приложил руку к формированию личности. Естественно, что в первые недели я с ума сходила от страха, когда стояла перед классом и старалась завладеть вниманием быстро отвлекающихся подростков, пытаясь казаться уверенной, хотя чувствовала себя неадекватной, выбитой из колеи и неготовой к такому серьезному и ответственному делу, как преподавание.
Когда я однажды вечером призналась в этом Дэвиду, он только улыбнулся:
— Это свойственно нашему делу — каждодневный страх сцены.
— Значит, страх никогда не проходит? — спросила я.
— Учителя похожи в этом на актеров или музыкантов. Хорошие так никогда полностью и не преодолевают страха перед выступлением. Просто принимают это как часть профессии. И даже учатся использовать это в своих интересах. Страх — как учитель… это и вправду может принести пользу.
Слова Дэвида очень помогли мне. Правда, я все еще часто ловила себя на том, что думаю: Господи, что я несу, почему дети должны слушать подобную чушь? Но мало-помалу через несколько недель в моем общении с классом стала появляться робкая, но все же уверенность. Хотя были и моменты, когда я пасовала перед непримиримым максимализмом учеников и их нежеланием или неумением отделаться от своего подросткового взгляда практически на все.
Было, правда, и исключение — тот самый Кайл Михаэлис. Порой мне хотелось накричать на него и потребовать, чтобы он смотрел мне в глаза, зато его ответы всегда были точными, острыми, как бритва. Семнадцатилетний Кайл вскоре должен был закончить «Кин». Он был немного полноват и не в ладах с личной гигиеной. В Вермонте он оказался после того, как не выдержал жестких условий в Тринити, ультраэлитной школе на Манхэттене. Там из-за полноты, отсутствия спортивных талантов и некоторых странностей он стал мишенью для издевательств. Директор по секрету посвятил меня в то, что родители Кайла разводятся, предупредив, что Кайл не должен об этом знать, так как ему необходимо сосредоточиться на поступлении в колледж. Еще он рассказал, что отец Кайла, Тоби, — ведущий редактор крупного издательства и «производит хорошее впечатление». Мать мальчика, Наоми, была причастна к политической жизни Нью-Йорка. Еврейка, с хорошо подвешенным языком, веселая, энергичная, стильная и невероятно оригинальная. Я однажды встречала ее в гостях у родителей, и она показалась мне более целеустремленной и талантливой версией моей собственной мамы. Сама Наоми в роли матери была, на мой взгляд, слишком властной и бесконечно сыпала именами.
Работала она у Беллы Абцуг, известной женщины-политика. Член американского конгресса, одна из первых настоящих политиков-феминисток, Белла имела репутацию сверхагрессивной и бескомпромиссной, когда дело касалось ее позиции. Мать Кайла во многом была похожа на Абцуг. Мне импонировали ее откровенность, смекалка, умение в любой ситуации добиться своего. Нью-Йорк она безоговорочно считала центром вселенной. Во время одной из встреч с родителями Наоми, подойдя ко мне с Кайлом, первым делом упомянула, что только что вернулась с благотворительной вечеринки, где были Ричард Аведон, Майк Николс и конечно же Энди Уорхол. Затем:
— Мой мальчик говорит, что вы лучший учитель, что только вы его действительно понимаете. Поскольку я доверяю данной им характеристике, в моих глазах это делает вас великолепным педагогом.
— Заниматься с ним — настоящее удовольствие, — сказала я.
Кайл отошел поговорить с Рейчел Циммерман, которая стояла рядом со своими родителями и в которую, как я догадывалась, он был немного влюблен.
