— Меньше всего я ожидал услышать от тебя такое.
— В смысле? Ты думал, что я стану требовать верности и преданности до гроба? Или: «О Тоби, ты — лучший мужчина, о каком я только могла мечтать…»
— А разве нет? — улыбнулся он.
— Ты старше меня почти на восемнадцать лет. Ты водил пальцем по шрамам на моей спине и гадал, что произошло в моей жизни, какую трагедию я пережила. Об этом давай как-нибудь потом. А сейчас вот что скажу: мне очень понравилось то, что произошло сегодня вечером, и я хочу повторения. Но ты собираешься жить в Нью-Йорке со своей роскошной девушкой, а я намерена сидеть, как деревенщина, в Вермонте, преподавать в школе и тратить на жизнь меньше семидесяти долларов в неделю. Мне ничего не нужно, кроме того, что я уже предложила. Я больше ни о чем не попрошу, кроме одного: если кто-то из нас решит положить конец всему, мы сделаем это цивилизованно. И еще одного — уважения и приличного отношения с твоей стороны. Ну вот. Как тебе такое?
Залпом выпив свою порцию виски, Тоби склонился надо мной и поцеловал:
— Мне это очень нравится.
— И мне это очень нравится, — улыбнулась я и снова потянула его на кровать.
Так началась длинная полоса, которую я называла «вольным интимом» с Тоби. С того момента, как на рассвете я вернулась в свою казенную квартиру, а утром проигнорировала довольно коварный вопрос Дэвида о том, как прошел ужин с отцом Кайла («Ты хоть поела или до еды не дошло?»), я наложила на себя обет молчания обо всем, связанном с Тоби. Коллегам моим было известно, что два раза в месяц я провожу выходные где-то в другом месте, но никто не догадывался, что этим местом был Манхэттен. Мама, активно и довольно успешно пробивавшаяся на прибыльный рынок по торговле недвижимостью в Нью-Йорке, при каждой встрече — мы с ней вместе обедали примерно раз в два месяца — устраивала мне допрос с пристрастием о «человеке, с которым я встречаюсь». Однажды она повела себя слишком напористо, предположив, что «он, должно быть, женат, иначе почему ты так темнишь?».
Когда же я негромко попросила ее прекратить бесконечные расспросы, она повела себя неожиданно.
— Ты права, мне стоит заткнуться, — сказала она и продолжила: — Я только хочу, чтобы ты была счастлива, Элис, или, по крайней мере, не тянула до моего возраста, чтобы обрести свободу. У женщин моего поколения ее, считай, и не было.
— Но теперь ты свободна, мам.
— Хочешь знать, о чем я жалею больше всего? Что все эти годы была верна человеку, который никогда не любил меня по-настоящему. Независимость… мне до нее было как до луны. Но я счастлива, что наконец заставила себя уйти от твоего отца.
Мама как будто отступила и перестала донимать меня «тайным любовником», зато Адам как будто что-то почуял, обратив внимание на мои постоянные поездки в город, и принялся расспрашивать, нет ли у меня мужчины. Даже когда в город вернулся Питер, который наконец «по горло наелся Индией», я и ему не призналась, с кем делю постель. Через несколько месяцев после того, как наша договоренность вступила в действие, я призналась Тоби, что считаю нашу связь симпатичной виньеткой на полях своей жизни. Он продолжал встречаться и с Эммой, младшим редактором «Вог», которую называл чересчур амбициозной и похожей на молодую версию его жены. Я никак не комментировала эти его слова. Мы с Тоби никогда не появлялись вместе на публике, чтобы никто не заподозрил в нас пару. В город мы, разумеется, выходили, но держались подальше от «сказочного шика и блеска», в котором он проводил так много времени. Я познакомила Тоби с миром нью-йоркского джаза, затащив в «Вэнгард», где мы услышали молодого пианиста по имени Кит Джарретт и были покорены его игрой.
Иногда мы наведывались в «Вест-Энд Кафе» послушать изумительного буги-вуги-пианиста Сэмми Прайса, всегда выступавшего там вечером по пятницам.
За несколько следующих месяцев у меня выработался привычный распорядок: я преподавала в Академии Кина, виделась с Тоби, а раз-другой в месяц заваливалась к Дункану с ночевкой. Даже если он уезжал из города по заданию редакции, у меня был ключ от его квартиры, которую я смело могла называть своим pied-а-terre
[106]. Теперь, когда Дункан избавился от своей эксцентричной подруги, навещать его стало легче. Беременность Патриции улетучилась ровно через три дня после того, как Дункан согласился на ней жениться, но за неделю до того, как они должны были отправиться в мэрию на церемонию. У Патрисии внезапно началось сильное кровотечение. Дункан поспешно отвез ее в Пресвитерианскую больницу округа Колумбия.
Осмотрев ее, врач сообщил Дункану, что у нее просто очень обильные месячные. Тут Дункан прямо спросил доктора:
— Вы хотите сказать, что это не выкидыш?
На что врач ответил:
— Молодой человек, либо вы совсем ничего не знаете о женской репродуктивной системе, либо вас ловко провели.
Дункан был джентльменом ровно настолько, чтобы промолчать дня два после того, как Патрисию выписали из больницы. Когда однажды она вернулась с работы, Дункан тихо объявил, что собрал все ее вещи и отвез их в ее квартиру. Патрисия принялась орать, что сдала свое жилье там в субаренду и ей некуда идти.
— Печально, — развел руками Дункан. — Когда в следующий раз соберешься врать мужику, что беременна, определись заранее, где будешь жить, если он прогонит тебя из своей жизни.
К следующим выходным, когда я заехала к Дункану, он уже справился с романтической тоской и почувствовал только облегчение оттого, что больше не имеет с Патрисией ничего общего.
— Такое чувство, будто пуля мимо просвистела, — сказал он мне, как только я появилась в дверях с бутылкой вина в руке.
— А по-моему, ты избежал трех пуль, не меньше. Между прочим, твоя статья про Говарда Ханта просто блеск.
— Я практически прославился, — хмыкнул Дункан. — Пришлось даже выступить на радио, чтобы рассказать об Уотергейте. Теперь вот «Эсквайр» хочет пустить меня по следу Картера. Что ты думаешь об этом парне?
— Незапятнанный, позитивный, необычный — точно не один из вашингтонских аферистов.
— Понимаю, что ты имеешь в виду, но меня беспокоит, как бы Джимми Картер не оказался похож на того персонажа из фильма Фрэнка Капры — славного парня из провинциального городка, который ввязывается в политический цирк и обнаруживает, что в Вашингтоне мечта ничего не значит, что здесь все продается и покупается, все заключают сделки и мошенничают напропалую. Полностью систему не изменить никому и никогда. Мы в Америке обожаем благородных людей, мечтателей с чистыми руками. Беда в том, что они редко появляются, а когда появятся, редко добиваются успеха.
На меня в очередной раз произвели впечатление политическая эрудиция Дункана, его способность вникать в суть дела и предвидеть возможные повороты и изгибы сюжета. Чем больше мы пили, тем больше меня к нему влекло. В ту ночь мой друг был реально в ударе — сказывалось освобождение от нервозности последних недель, так сильно испоганившей его жизнь. Дункану не были свойственны амбиции, основанные на готовности безжалостно переступать через других людей в стремлении пробиться к вершине. Скорее в нем говорила потребность доказать миру — а точнее, самому себе, — что он, отвергнутый ребенок, старший из трех братьев, на которого его родители с детства обрушивали всю свою неудовлетворенность жизнью, чего-то да стоит.
