— Знаешь, что сказал мне отец, прочитав материал про Говарда Ханта? «Недурно, но Гэй Тализ
[107] сделал бы лучше. Так что вряд ли тебе стоит заниматься журналистикой».
Когда я услышала это, мне почему-то захотелось прижать к себе Дункана, обнять как можно крепче и затащить в койку. Но я остановила себя, так как понимала, что сейчас это неправильно, не нужно ни мне, ни ему. Я чувствовала, что мы оба рискуем влюбиться без памяти, и видела, что Дункан сейчас отчаянно нуждается в эмоциональной поддержке. Но в тот момент у меня не было сил на то, чтобы подставить ему плечо.
Мне требовались секс и душевное ободрение, которое он дарил. Но погрузиться в любовные переживания со всеми их многочисленными последствиями, самым большим из которых был риск отдать свое сердце другому и снова стать уязвимой и беспомощной, нет, я даже мысли такой не могла допустить.
Закурив, Дункан заговорил снова:
— Пока ты была в Ирландии, я закрутил с виолончелисткой, которая училась в Джуллиарде. Энн очень талантливая, и она была предана мне… точнее, нам. Она призналась, что хотела бы построить жизнь со мной. И что же сделал я? Струсил, впал в панику. Разве кто-то может всерьез полюбить меня? Трудного ребенка, как меня всегда называли дома и в школе, да еще добавляли, что я слишком странный, чтобы с кем-нибудь общаться. И вот эта милая девушка увидела во мне то, чем я был на самом деле, и захотела, чтобы мы были счастливы вместе. Разумеется, я ее оттолкнул — просто не смог иначе.
— Перестань себя казнить, — сказала я. — Ты чувствовал, что не готов к тому, что она предлагала. Ведь принять ее любовь означало бы ограничить свои горизонты. Возможно, ты прав — может быть, где-то в глубине души ты поверил всей той безумной чуши, которую вешали тебе на уши родители. Но есть другой ты, который мечтает странствовать по планете, чтобы набраться впечатлений и опыта, он знает, что настоящая любовь и все такое может подождать.
— Но ты-то ее нашла.
Воцарилось молчание. Я закурила и глубоко затянулась.
— И у меня ее тут же отняли. В один миг. Это кое-чему меня научило — единственная надежная и безопасная крепость, какая только может быть, находится внутри нас. И все мы должны принять тот факт, что все, что мы делаем, и все, с кем мы связаны, все это временно, непостоянно.
— И поэтому ты теперь встречаешься с женатым мужиком… это такая защита от постоянства?
— Я никогда не говорила, что он женат.
— Это и без твоих слов понятно. Ясно же, что либо женат, либо у него еще кто-то есть. Иначе почему бы ты сегодня ночевала здесь?
— Я отказываюсь это обсуждать.
— Ладно, ладно. Я не собирался лезть тебе в душу или что-то вынюхивать.
— Тебе полагается вынюхивать — ты же писатель. А причина, по которой я с ним встречаюсь, в том и состоит, что у этой связи нет и не может быть никакой перспективы: ни я, ни он не выйдем за границы, нами же и установленные. Только при таком условии это стало для меня возможным. И хочу попросить тебя больше не расспрашивать меня об этом. Пожалуйста.
Дункан отнесся к моей просьбе с уважением — больше ни разу не попытался выведать, кто же мой таинственный любовник. И, к его чести, даже не строил предположений на этот счет.
С папой, с тех пор как мама покинула Олд-Гринвич, я виделась редко. Иногда он позванивал, обычно поздно, почти ночью. Даже по телефону чувствовалось, что он немного затуманен виски и сигаретами, а в его голосе ощущалась тоска. Я ограничивалась тем, что задавала вопросы. Отец отвечал пространно и многословно. Например, поведал, что женщине, с которой он недавно начал встречаться, двадцать восемь лет, она младший администратор в маркетинговой компании. Теперь она требует, чтобы он подыскал для них двоих большую квартиру в городе, и начала всерьез думать о создании семьи. Я устояла перед искушением произнести слово, бывшее тогда в ходу у подростков, в частности у большинства моих учеников: «Гадство…» Но после полупьяного монолога, в котором отец проговорился, что его пассия увлекается какой-то новой религиозной фигней, называемой «сайентология», я не выдержала.
— Зачем ты связался с этой бабой? — выпалила я.
— Любовь — штука сложная.
— Не вижу ничего сложного, папа. Я вижу другое — ты попал в серьезный переплет. Помнишь, ты однажды дал совет Питеру, а потом он поделился им со мной: Никогда не спи с теми, у кого проблем больше, чем у тебя. Что ж ты сам этому не следуешь?
— Потому что дело отца — давать советы, которым он сам никогда не последует. Лучше расскажи-ка мне о книге твоего Большого Брата.
— Я ее не читала, так что понятия не имею, что Питер там понаписал.
— Не жди, что я в это поверю. Ты же его младшая сестра, он тебя обожает. Даже не сомневаюсь — читала ты эту чертову книгу.
— Пап, вообще-то, я всю жизнь была с тобой честна. Честнее, чем ты со мной. И заявляю тебе категорически: я книгу не читала и не представляю, что Питер там написал о тебе или еще о ком-то. А что бы тебе самому ему не позвонить через «Американ Экспресс» в Дели. Позвони и попроси прислать тебе экземпляр.
— Я все испортил, да?
— Думаю, мы все хороши, пап. Мне кажется, тебе одиноко.
— Я в порядке. Надо запомнить и не звонить тебе больше, когда у меня сентиментальное настроение.
Щелк! Короткие гудки. После этого я несколько дней не находила места, твердила себе, что поступила плохо, что нельзя так разговаривать с человеком в трудной ситуации. Я пыталась позвонить отцу домой. Никто не брал трубку. Тогда я позвонила в его офис на Манхэттене, и секретарша сказала, что он вернулся в Чили.
— Пожалуйста, передайте ему, что дочь звонила… я хотела сказать, что люблю его.
На следующую ночь, около часа ночи, на нашем этаже зазвонил общий телефон. Я уже засыпала, но вскочила и побежала по коридору в надежде, что это папа.
— Персональный звонок для мисс Элис Бернс, — произнесла телефонистка по-английски с сильным латиноамериканским акцентом.
— Это я.
— Говорите, сеньор.
— Привет, малышка…
Мне показалось, что на этот раз папа был еще пьянее.
— Привет, пап, кажется, уже очень поздно.
— Я тебя разбудил?
— Да нет, не беспокойся, пап. Что-то случилось?
— То сообщение, которое ты оставила для меня в офисе… я чуть не прослезился. И просто захотелось сказать тебе, как я тобой горжусь, какая ты умница, многого достигла, столько преодолела, как трудно тебе было, но ты не сдалась, не позволила себя сломить…
