— Уверяю тебя, Карли не придет в голову что-то настолько разумное, как приобретение недвижимости, — сказала я. — Она просто потратит все самое большее за пару лет. И сомневаюсь, что ее книга — в отличие от книги Питера — будет хоть в чем-то самокритичной и что в ней будет представлена какая-то масштабная картина. Ничего там не будет, кроме ее похождений с политическими радикалами.
— У твоего брата есть все шансы скоро стать очень известным писателем… если он правильно разыграет карты.
И правда, «Свободное падение», увидевшее свет в мае 1976 года, стало самой обсуждаемой документальной книгой той весны. Конечно, этот труд нельзя было приравнять к таким ярким культурным событиям, как «Рэгтайм» Э. Л. Доктороу годом раньше или «Мир глазами Гарпа» Джона Ирвинга в 1978 году. И все же написанный прекрасным языком, часто страшный рассказ Питера о его пребывании в Чили захватывал. «Харперс»
[110] опубликовал отрывок на своих страницах. Книгу обсуждали в передаче «Линия огня» Уильяма Бакли, и сей великий мудрец и шоумен от консерваторов спросил у моего брата, как он воспринимает тот факт, что ЦРУ спасло ему жизнь. Отвечая, Питер проявил незаурядную изворотливость. Он рассказал Бакли, что влез в чилийскую неразбериху по наивности и глупости, что отец, которого он изобразил в книге, не какой-то инфернальный секретный агент — скорее бизнесмен, поставлявший ЦРУ некую информацию, что, как и многие представители его поколения, в свое время отец воевал за родину, а позже был потрясен разгулом радикализма и свободными сексуальными нравами шестидесятых и стал работать на ЦРУ из чувства патриотического долга воина «холодной войны». При этом и для него самого, и для отца «все это было еще и захватывающим приключением для взрослых, далеко к югу от границ страны, с жестокой хунтой и уступчивыми женщинами, немного в духе Грэма Грина».
Многие критики и комментаторы хвалили Питера за то, что он не поддался искушению и не стал разыгрывать героя, а правдиво показал себя — молодого человека, который сбежал из башни из слоновой кости, от умозрительного благочестия богословского факультета Йеля, и в качестве акта неповиновения связался с группой революционеров, чьи благие идеологические намерения были дискредитированы диктаторскими, в духе Фиделя Кастро, замашками и борьбой за лидерство. Я о многом узнала из книги, в первую очередь о том, что к женщинам — членам группировки — относились как к общей сексуальной собственности, и о том, как двоих мужчин, занимавших в группе невысокое положение, расстреляли за неповиновение, потому что они отказались пытать полицейского, захваченного группой во время набега на банк.
Была там и сцена в самолете, которую обсуждали все. Тем более что Питер не побоялся описать, какой ужас охватил его, когда на его глазах возлюбленную и ее товарищей вышвыривали в воды Тихого океана. «В тот самый момент, когда я думал, что жить мне осталось минуту или две, что вот-вот придет и моя очередь лететь десять тысяч футов, а потом я ухну в воду и буду навечно погребен в бескрайних бурлящих, равнодушных водах Тихого океана, отец проявил чудеса ловкости и убедил этих головорезов, убивавших смеясь и не имеющих представления о морали, пощадить ничтожного американца, эту жалкую политическую пустышку», — писал Питер.
Вечеринка в честь выхода книги, безусловно, доказала, что все в Нью-Йорке, кто имеет отношение к литературе и СМИ, проявили к Питеру Бернсу серьезный интерес. Присутствовали известные писатели и журналисты: Джимми Бреслин, Пит Хэмилл, Клей Фелкер, редактор нью-йоркского журнала Гэй Тализ и… боже, кто это сейчас вошел, неужели сам Курт Воннегут? Забежал на полчаса Дик Каветт, ведущий интеллектуального ток-шоу. Заглянула ненадолго Глория Стайнем
[111]. Моя мать, видя, что сливки общества собрались, чтобы отдать дань уважения ее мальчику, была на седьмом небе от радости. Особенно когда ей посчастливилось перекинуться словцом с Дэвидом Рубеном, который спустя семь лет после публикации его книги «Все, что вы всегда хотели знать о сексе, но боялись спросить» все еще был на гребне славы. Мамин бойфренд, Трентон Кармайкл, большую часть вечера держался рядом с ней. В синем блейзере с латунными пуговицами, двухцветной рубашке, темно-синей с белыми манжетами и воротничком, галстуком в огурцы, серых фланелевых брюках и дорогих испанских туфлях, он на первый взгляд показался мне более худым, более пожилым и элегантным двойником моего папы. Трентон не выпускал из рук стакан с виски с содовой и был очень обходителен («Привет, знаменитая Элис Бернс — самая любимая учительница Вермонта!»). Он включил обаяние даже тогда, когда их знакомили с моим отцом («Вы можете гордиться таким сыном»). Папа явно не был так уж рад знакомству со своим преемником. Интересно, увидел ли он иронию судьбы в том, что тоже был одет в синий блейзер, серые брюки и так далее? Но надо отдать ему должное, он поцеловал маму в щеку и крепко, по-мужски пожал руку Трентону. В этот момент подошел Питер и утащил отца, чтобы познакомить его с Гэем Тализом. Папа наслаждался всеобщим вниманием, ведь он, как ни крути, был одним из центральных персонажей книги, к тому же очень ярким и запоминающимся. Это были его пятнадцать минут славы, и все благодаря сыну, с которым у него были, мягко говоря, напряженные отношения. Папа просто упивался моментом. Я услышала краем уха, как он говорил кому-то: «Надеюсь, в экранизации меня сыграет Джордж Кеннеди».
А Адам — тоже в синем пиджаке и серых брюках — настоял на том, чтобы мы собрались вместе, мама с папой, Питер и я, всунул в руки своей новой подружке «Кодак Инстаматик» с новомодной вспышкой «фотокубик»
[112], и та сфотографировала нас пятерых вместе. На Питере был очень недурной черный костюм с широкими лацканами, писк моды в том году, такой же черный жилет и темно-красная рубашка с расстегнутым воротничком. Я была одета, как будто только что приехала с фолк-рок-фестиваля: длинная цветастая юбка, полупрозрачная черная блузка, сквозь которую просвечивал черный лифчик, кожаные сандалии на босу ногу и серебряные серьги в форме полумесяцев — подарок от Рэйчел на день рождения. Среди всего этого нью-йоркского гламура Адам не слишком уютно чувствовал себя. Их отношения с Дженет — так звали его девушку — длились полгода, они оказались соседями по дому в Уайт-Плейнс, где и познакомились. Дженет — симпатичная, тихая, лет двадцати пяти — работала медсестрой в доме престарелых неподалеку от Нью-Рошелла. Во время наших редких телефонных разговоров Адам раз-другой упоминал о ней. Сегодня, в светло-бежевом брючном костюме, накрашенная чуть больше, чем нужно, она явно чувствовала себя неуютно, как и сам Адам. Мы с Питером наперебой старались показать, как мы ей рады. А вот папа выбор Адама не одобрил и резко отозвался о Дженет, громко прошипев мне: «Черт, что он вообще в ней нашел? У нее же на носу написано: я из захолустья и звезд с неба не хватаю». Они с Адамом все время жались друг к другу, как две застенчивые девочки на выпускном вечере. Но позже, когда потребовалась ее помощь, Дженет с фотоаппаратом в руках не осрамилась. Снимки вышли на славу: мы пятеро, стоя в обнимку, улыбались, изображая счастливую семью. После того как все четыре вспышки фотокубика были израсходованы, мы разошлись по своим разным миркам: Адам с Дженет, мама с Трентоном, папа с какой-то длинноволосой сорокалетней женщиной, не выпускавшей из рук сигарету. Питер, забыв о нас, беседовал с Джимми Бреслином, тогдашним королем журналистов Нью-Йорка. Тот жевал сигару и оживленно жестикулировал, а какая-то красивая молодая женщина внимательно слушала, положив моему брату руку на плечо.
