Как и другие нью-йоркские друзья, Хоуи уговаривал меня уехать из Вермонта, уверяя, что в северных лесах я попусту толку воду в ступе.
Но я оставалась там, откладывая решительный шаг до 1980 года, когда мне исполнится двадцать пять. Бег трусцой перерос у меня в серьезную страсть, и в 1978 году я пробежала Бостонский марафон за четыре часа тридцать семь минут. А в следующем году, в беге на двадцать шесть миль в Нью-Йорке, я улучшила этот результат на две минуты. Когда я, шатаясь, пересекала финиш, меня там ждали Дункан и Хоуи. Первая книга Дункана «Сквозь таинственное стекло: как американская контркультура изменила американское сознание» вышла в конце 1978 года и получила очень хорошие отзывы, но плохо продавалась. Однако его восприятие шестидесятых — как необузданные эксперименты тех лет с социальной и сексуальной свободой пробили конформистские доспехи послевоенной эпохи — было четко аргументировано и описано остроумно и талантливо. Некоторым критикам не нравилась уверенность автора в том, что грядет новая консервативная революция, которая уничтожит весь прогресс, достигнутый с момента прихода Джона Кеннеди. В очень интересной статье для «Нью-Йорк таймс» Дункан утверждал также, что история с захватом заложников в ноябре 1979 года — когда в Иране были задержаны пятьдесят два человека, сотрудники посольства США и гражданские лица, а повстанцы, сторонники аятоллы Хомейни, держали их под прицелом — приведет к падению президента Картера и станет призывом к действию для сторонников нового консервативного движения, набирающего обороты по всей стране. Либеральные друзья снова раскритиковали Дункана за то, что он возвещает скорый подъем этих новых правых мыслителей. Дункан по своим политическим убеждениям был скорее центристом, но он становился все более проницательным и очень чутко улавливал то, что сейчас модно называть zeitgeist — духом нашего времени. В статье для журнала «Эсквайр» он взял интервью у Нормана Подгореца, Ирвинга Кристола и Милтона Фридмана — апологетов того, что впоследствии получило название неоконсерватизма. Дункан обратил внимание на то, что опасно игнорировать их руководящую роль в этом процессе. А еще он — за восемнадцать месяцев до выборов в ноябре 1980 года — убедил редактора журнала отправить его на месяц в поездку с третьесортным актером, ставшим губернатором Калифорнии, который тогда только-только решил баллотироваться в Белый дом.
— Только не говори мне, что у Рональда Рейгана есть шансы против Картера, — заявил Хоуи Дункану, когда после моего марафона они угощали меня китайской едой и пивом.
— В частной жизни этот парень сдержан и замкнут до такой степени, что, по моим ощущениям, даже самые близкие к Рейгану люди его не знают. Но поставьте его перед толпой обычных американцев, и он сумеет их расположить, нарисовав идиллические картинки в стиле Нормана Роквелла
[115], и убедить всех в том, что пора покончить с национальным упадком, связанным с именем Картера.
— Но это же карикатурный взгляд на Америку, которой на самом деле давно не существует, — возразила я.
— Все консерваторы говорят о прошлом так, как будто это было лучшее время для человечества, — сказал Дункан. — Посмотришь, что произойдет, если в конце года британцы выберут Маргарет Тэтчер и ее партию. Она официально заявляет, что целиком и полностью одобряет викторианские ценности.
— Какие именно ценности она одобряет? Обычай вешать детей за карманные кражи и процветание работных домов или привычку выливать на улицу мочу пополам с дерьмом? — живо заинтересовался Хоуи.
— Ох, как же цветисто ты выражаешься, — хмыкнула я.
— Спасибо за комплимент, — улыбнулся Хоуи. — Но вы, мистер Дункан, меня всерьез разволновали тем, что в восемьдесят первом году в Белом доме мы можем поиметь актера из фильмов категории В. Не хватает еще, чтобы он назначил Боба Хоупа госсекретарем.
— Или Роя Роджерса… это будет даже лучше, — подхватила я.
— Точно! А на переговоры с русскими новоявленный глава Белого дома будет брать с собой верную собаку Пулю, — закончил Хоуи.
— О Рейгане важно понимать одно, — заметил Дункан. — Он настоящий современный консерватор. Но он не автократ, скорее демагог.
— Так или иначе, кого-то из них двоих да выберем, — усмехнулась я.
Дункан хоть и не слишком, но все же расстроился, когда Андреа ушла от него к коллеге-юристу. Как-то раз он признавался мне, что, по его мнению, девушка «уж слишком нацелена на верхние слои социальной стратосферы», однако, учитывая историю своих отношений с матерью и другими женщинами, он боялся быть брошенным и болезненно переносил подобные ситуации. Эта особенность Дункана меня печалила, но в то же время казалась защитной реакцией: он с трудом переносил разрыв… но после него почти сразу влюблялся снова. Дункан и сам это понимал.
Однажды он сказал мне:
— Я — романтический дурак. Мне всегда нужно быть рядом с кем-то, даже если этот человек мне абсолютно не подходит. Завидую тебе: ты встречаешься со своим таинственным любовником, но при этом можешь существовать отдельно от него.
— А я завидую тебе и твоим поискам любви, Дункан. Но очень надеюсь, что когда-нибудь ты наконец оставишь попытки взять в жены собственную мать.
Он засмеялся:
— Хоуи на днях сказал мне буквально то же самое.
А Хоуи тем временем получил немного денег. Его тетушка Мэри завещала ему все свое имущество, которое, как выяснилось, после уплаты всех налогов и пошлин и покрытия расходов на адвокатов и похороны составило около сорока тысяч долларов чистыми. Он спросил, не поможет ли ему моя мама купить квартиру побольше. Уйдя от отца, мама стала другим человеком, показав себя ловкой, энергичной, невероятно успешной и сверхработоспособной деловой женщиной, она заявляла, что к 1979 году ей будет «рукой подать до собственного агентства».
Свои планы мама реализовала вполне успешно: в первый же год выручка от продаж составила почти миллион долларов, а в следующем году она более чем удвоилась. Поскольку мама получала двадцатидвухпроцентную комиссию от всех доведенных до конца сделок, она смогла к концу второго года приобрести прекрасную квартиру с двумя спальнями и видом на Гудзон на пересечении Восемьдесят четвертой улицы и Риверсайд Сайд-драйв. Обставила она ее в несколько эксцентричном стиле, в котором было что-то от исторических интерьеров сериала «Театр шедевров» и английского загородного дома.
Мама много раз повторяла мне, что небольшая вторая спальня в ее доме предназначена мне. Ей казалось оскорбительным мое настойчивое желание останавливаться у Дункана. Как-то раз, когда мы ужинали с мамой и ее новым кавалером Джерри, довольно эпатажным театральным продюсером, мама начала было привычно причитать на тему «моя единственная дочь отвергает меня». Джерри — пожилой человек с редеющими крашеными черными волосами, в блестящем черном костюме-тройке (он питал к ним страсть) и клетчатом галстуке с виндзорским узлом — заметил:
