— Зачем ты подняла эту тему?
— Потому что ты меня пилишь из-за ерунды.
— Я веду себя как мудак, да?
— Вообще-то, да.
— В свою защиту я могу сказать только одно: во всем виноват не я, а триумф рейганизма. Сегодня мы стали свидетелями начала конца — бесславного конца всего, что сделал во время Нового курса Франклин Рузвельт для продвижения идей социал-демократии в этой стране. Поверь мне, к тому времени, когда Рейган и его друзья уйдут из администрации, деньги в Соединенных Штатах станут официальной религией.
— Но к деньгам здесь так и относились, всегда…
Я не успела окончить фразу, а Тоби, рыгнув, мирно отключился на покрывале, сшитом вручную в общине новоанглийских шейкеров
[124], — прощальный подарок на память от коллег из Академии Кина, которое Саманта, очередная дама Питера, в первый раз побывав у меня в гостях, снисходительно похвалила: «Какой трогательный китч из бабушкиного сундука».
В отличие от мамы, которая подыскивала аксессуары для своего дома, листая журналы «British Country Life», и от Саманты, превратившей квартиру Питера в кабинет скандинавского психиатра, я практически не заботилась о дизайне и оформлении своей квартиры.
Я была очень благодарна маме за то, что она нашла мне эту студию в отличном доме на Восемьдесят восьмой улице между Вест-Эндом и Риверсайд-драйв, к тому же за очень скромные деньги — плата составляла всего двести семьдесят долларов в месяц. В моем жилище были высокие потолки, паркетные полы, камин, а также кухня и ванная, немного старомодные, но меня они вполне устраивали. Я обставила студию подержанными вещами, купленными со склада на Восемьдесят второй Западной улице и Бродвее. Всю эту мебель я ошкурила и покрасила заново в грязно-белый цвет.
— То есть это стилизация под бюджетное жилье в Нантакете
[125], — заметила Саманта, скользящей походкой дефилируя по комнате с бутылкой шампанского в руке.
— Да просто подновила на скорую руку, — улыбнулась я.
— Что ж, ты явно любишь порядок, в моих глазах это плюс. И библиотека у тебя очень впечатляющая, — добавила Саманта, показывая на высокие, от пола до потолка, книжные шкафы, оставленные прежним владельцем, которые я сразу же забила книгами до отказа.
— По-моему, здесь все очень «твое», — сказал Питер.
— Поясни, что значит «мое»?
— Шикарно, причем в стиле «мне это все до балды».
Свою маленькую квартирку я любила. Кроме книг у меня имелись неуклонно растущая гора пластинок и стереосистема, не первоклассная, но вполне пригодная. Был приемник, настроенный всегда на радио Нью-Йорка или Северной Каролины: круглосуточно классическая музыка. Я завела небольшой телевизор, но включала его, только если в мире случалось что-то из ряда вон выходящее. Квартира была тихой. Так же, как в отцовской квартире, два эркерных окна выходили в глухой переулок на задворках дома. Но мне на это было наплевать. Ведь я наконец-то была здесь, на Манхэттене. И обнаружила, что новое занятие — редактирование книг — мне очень нравится.
В первую же неделю работы под его началом Джек познакомил меня с несколькими базовыми правилами профессии.
— Никогда не пытайся писать за автора.
— Всегда помни, что каждый писатель — каким бы известным и/или выдающимся он ни был, это ходячий мешок комплексов и неврозов.
— Следовательно, твоя работа — разобраться со всем этим их багажом, включающим постоянную неуверенность в себе, страх неудачи, беспокойство о том, что у них не получится повторить свои прошлые успехи или выкарабкаться из середнячков… или написать следующую главу.
— Никогда ни под каким видом не спи ни с кем из ваших авторов, а если это все-таки случится, постарайся ограничиться одной ночью.
— Научись чувствовать, когда нужно быть снисходительной, а когда твердой, и оценивать терпимость каждого писателя к критике. Те, кто считает, что каждое слово в их рукописи — это скрижаль, высеченная на камне, требуют особого обращения. Но это относится и к другим, которые приходят с таким видом, будто не спали четыре дня, нервно сжимая в кулаке двадцать мятых страниц рукописи и умоляя тебя высказать свое мнение.
— Учись выдерживать долгие обеды с выпивкой и привыкай слушать на этих обедах все их нытье о последнем семейном кризисе, третьем разводе, запутанных внебрачных отношениях или — чаще и важнее всего — о том, как несправедливо, что этот сукин сын, бывший друг и соратник по литературным делам, получил Пулицеровскую премию, или его сценарий заметили, или книга продается лучше, чем у сидящего перед тобой комка нервов и комплексов.
— Не бойся предлагать серьезно переработать рукопись, но знай, что это сойдет тебе с рук, только если ты покажешь автору, что искренне заботишься о его интересах, и сумеешь впечатлить его умом и ясностью редакторского ви́дения. Главное здесь — ум, но ни капли самодовольства.
Джек показал себя прекрасным учителем. Помимо принудительного дресс-кода (парижский бохо-стиль с поправкой на Нью-Йорк), на котором он настаивал, он с первого дня дал мне понять, что является приверженцем пунктуальности. Мне следовало являться в «Фаулер, Ньюмен и Каплан» к девяти тридцати, минута в минуту, и возвращаться на рабочее место, каким бы утомительным ни оказался обед с автором. Сам он, как и Хоуи, был из тех, кто ради дела экономит на сне. Кроме того, это был истинный горожанин. Редко случалось, чтобы Джек провел одинокий вечер в своей чудесной квартире в Вест-Виллидж, где жил последние десять лет и куда часто вызывал меня в выходные дни, чтобы обсудить рукопись или договор.
Я никогда не отказывалась, тем более что мне с самого начала намекнули, что первый год моей работы рассматривается как испытательный срок. «Издательский лагерь для новобранцев» — так Джек это назвал.
Поэтому в первые двенадцать месяцев я работала с удвоенной нагрузкой. Одна из моих задач как редактора заключалась в том, чтобы вместе с другими новичками в компании прочитывать груды мусора: рукописи целиком, отдельные главы, наброски, поступающие в редакцию… Спустя несколько недель я была заинтригована длинноватым, но захватывающим жизнеописанием, написанным женщиной по имени Джесси-Сью Картрайт. В нем она рассказывала о том, как росла в нищем, фанатичном захолустье Северной Каролины, в семье сектантов-харизматов, использующих на богослужениях змей, и о первом сексуальном опыте с собственным безумным отцом. Он не только «говорил на языках»
[126] и утверждал, что имеет прямой контакт с Всевышним, но и каждое воскресенье позволял ядовитым змеям обвивать себе руки и молился, чтобы их укусы не были для него смертельными.
