— Ты меня разыграла, — сказал он, улыбаясь.
— Это чистая правда.
И я спокойно, ровным голосом поведала брату все о своих отношениях с Тоби. Питер, казалось, постарел на десяток лет, когда я рассказывала про свою… я не могла подобрать слово. Связь? Интрижку? Нет, это нечто неизмеримо большее. Но и Тоби, и я отказывались поверить в общее будущее, а в результате он все разрушил, сбежав с возлюбленной моего брата. Мало того что это было непорядочно и оскорбительно, ему даже не хватило смелости сказать мне об этом самому, хотя бы в письме, предоставив ничего не подозревающему Питеру нанести мне этот сокрушительный удар.
С месяц назад, узнав от Питера, что Саманта ушла от него к Тоби, я смолчала. Ночами я говорила с полным отчаяния братом по телефону. Мы встречались по два-три раза в неделю. Я поддержала его во время выступления Декстера Гордона в «Виллидж Вэнгард», когда великий саксофонист заиграл свою классическую композицию «Давно ли это тянется?» и Питер расплакался. Позже в тот вечер, когда мы брели по 7-й авеню в первом часу ночи, он извинился за несдержанность и громко заговорил о том, что считает себя «одноразовым писателем» и не способен ни писать, ни удержать блистательную женщину.
— Блистательна она только в своем воображении, — возразила я. — Красива — да, очень. И рано почувствовала свою власть над мужчинами. Эрудирована — да. И со всеми на свете знакома. Но она же девчонка из Кливленда, с комплексом провинциалки. Потому и стремилась покорить Манхэттен любой ценой. А это означало покорять людей и перешагивать через них, двигаясь к победе. Твой взлет в верхние слои общества Нью-Йорка для Саманты оказался недостаточно долговечным. Знаешь, как говорят про стадион: это поле глубоко не вскопаешь. Вот и у нее нет реальной глубины. Все на поверхности. Рано или поздно она бы разбила бы тебе сердце.
— Она уже это сделала.
— Только если ты ей это позволишь, Питер.
Сейчас мы ехали в поезде в богомерзкий Уайт-Плейнс, и Питер слушал мой рассказ о годах наших свиданий с Тоби. Он все качал головой и наконец сказал мне:
— Какая же я скотина.
— Ты-то почему?
— Я недели напролет самозабвенно жалел себя, не зная, как больно тебе.
— Но я не делилась с тобой этой болью. И ни с кем не делилась. Никто ничего не знал.
Я не хотела ранить брата и потому не призналась, что на самом деле один человек все же был в курсе — Хоуи. Когда Питер обрушил на меня эту новость, я, вернувшись домой около часа ночи, позвонила ему, и он тут же схватил такси и приехал ко мне. В этом был весь Хоуи. Он прибыл с бутылкой водки — своего любимого напитка — под мышкой. Крепко обнял меня. Потом с разбегу бросился на диван, заявив, что я, как только поднимусь по карьерной лестнице, должна первым делом отказаться от мебели из крашеной сосны. Ему удалось-таки меня рассмешить, смягчив злость и душевную боль, которые бушевали во мне.
Хоуи выслушал меня, выразительно закатил глаза, долил водки в мой стакан и заговорил, взяв меня за руку:
— А теперь слушай, дитя мое. Ты отлично знала, что за мистером Михаэлисом водятся подобные штучки, когда связалась с ним. К его чести, он с самого начала был полностью с тобой откровенен насчет этого. Проблема в том, что тебя угораздило в него влюбиться. Как, возможно, и его в тебя. Но он всегда знал, что никогда не пойдет до конца. Ты тоже это знала. Сам факт, что он сбежал с женщиной твоего брата… что тут скажешь, хороший вкус не пропьешь. Но рано или поздно ты должна будешь сказать Питеру. И не только ради него. Ты должна сделать это ради себя. Он будет в шоке. И расстроится из-за тебя даже больше, чем из-за себя самого. Потому что, судя по твоим рассказам, парень он хороший, просто такой же растерянный и противоречивый, как все мы.
В этом Хоуи был прав. Сейчас, в поезде, Питер поступил как истинный брат: приобнял меня за плечи и сказал:
— Я понимаю, почему ты обо всем этом молчала. И восхищен тем, как долго ты сохраняла все в секрете.
— Скрытность — это наш семейная черта.
К нашему облегчению и тихой радости, когда мы приехали в больницу, Дженет спала. Зато там был Адам. Увидев его в коридоре, мы были удивлены. С тех пор как мы с ним виделись — на свадьбе, собственно говоря, — прошло больше четырех месяцев, и за это время он совершенно преобразился, если говорить о внешнем виде. Исчез тренер школьной команды. Исчезла и подтянутая спортивная фигура. Теперь Адам был облачен в сшитый на заказ черный костюм, сорочку с отложным воротником и манжетами под запонки (были и собственно запонки, серебряные, со значком доллара), галстук от «Гермес» с цветочным принтом и дорогие черные лакированные туфли. Адам набрал не меньше двадцати фунтов («Когда работаешь по двенадцать часов в день, тренировки невозможны»), но костюм был скроен таким образом, что удачно скрывал его растущий животик. Еще сильнее бросалась в глаза аура важности, которую Адам буквально излучал. Раньше мы его таким не видели. Когда мы поздравили брата со вчерашним выигрышем, он взмахнул рукой, как бы призывая не придавать этому слишком большого значения:
— Это хороший старт, но, как я представляю, все еще только начинается. Скоро мы увидим полное изменение отношения к деньгам у американцев. Тэд говорит, начиная с краха 1929 года и после него мы считали людей из мира капитала ущербными и эгоистичными, а накопление денег — глупостью.
— Но крах 1929 года был вызван алчностью и нерегулируемым рынком, — сказал Питер.
А я добавила:
— Даже Тедди Рузвельт — республиканец — разваливал монополии на рубеже веков. Потому что, сам будучи членом плутократического класса, Рузвельт понимал, что сверхприбыли только разожгут аппетиты их обладателей, если их не остановить.
— Большой капитал выгоден всем, — возразил Адам.
— Господи, да это же экономика просачивания благ сверху вниз в чистом виде, — вздохнул Питер. — Вы с рейганистами получили шанс применить эту теорию непосредственно к повседневной жизни обычных американцев — уверен, с катастрофическими результатами.
— Может, нам разрешат наконец познакомиться с племянником? — в зародыше пресекла я долгий и бесплодный спор, тем более что через двадцать минут часы посещения заканчивались.
Рори Бернс оказался чудесным красивым младенцем, он, посапывая, мирно спал, когда нас пустили в отделение для новорожденных. Нет, при виде малыша у меня не появилось непреодолимого желания родить ребенка, но я была зачарована его ангельской безмятежностью. И мыслью о том, что, прожив на свете чуть больше суток, он кажется новеньким, будто только что отчеканенным, на нем еще не оставили следа испытания, которые жизнь неизбежно будет подбрасывать на его пути. Не потому ли нам так нравятся новорожденные, пришло мне в голову, что мы не помним того времени, когда сами пришли в мир, что бо́льшая часть ранних воспоминаний стирается в памяти. Протянув руку, я позволила племяннику ухватить меня за мизинец своими крошечными пальчиками. Мне хотелось шепнуть ему: Ты уж постарайся избежать мрака и знай, что твоя тетя всегда будет рядом с тобой. Хотя и понимала, что от Рори пока не слишком многое зависит, пока он не вырастет и не станет потрепанным жизнью и надломленным взрослым, как все мы.
