— Нет, — улыбнулась Серен. — Я узнала, что у тебя совершенно замечательная сестра.
— Да, она круче меня, — сказал Адам, дружески, как своего парня, потрепав меня по плечу.
— Это верно.
Через две недели Серен связалась со мной и сказала, что готова показать мне главу. Я попросила закинуть рукопись в издательство и пообещала связаться с ней.
— Ты сама будешь читать или отдашь кому-то из своих шестерок? — спросила Серен.
— Сама прочитаю, конечно, а шестерок у меня нет. Только младший редактор и секретарь. Если мне понравится, я приглашу тебя на ужин.
— А если нет?
— Тогда встречаться не будем, но я расскажу, что не так и почему меня не зацепило.
— Ты очень прямолинейна.
— Это мой стиль.
Однажды то же самое сказал мне Джек:
— Вы почти никогда не стараетесь подсластить пилюлю, но делаете это без жестокости и не перегружаете своими собственными заморочками. Хотя, если вдуматься, все, что мы делаем в жизни, полно до краев нашими собственными заморочками.
Джек… На стене в моем кабинете висела фотография в рамке — это был тот самый кабинет, который раньше занимал он. На снимке мы с Джеком сидели за переговорным столом, между нами лежала рукопись, и Джек указывал на абзац, испещренный исправлениями и его комментариями, нацарапанными на полях.
Я показала эту фотографию Черил Эйблофф в первый же день, как она стала моим младшим редактором. Черил была уроженкой Манхэттена, немного угловатой и очень серьезной. У нее имелись бойфренд, учитель в государственной школе, и родители на Парк-авеню, которые не могли понять, почему она отвергает их щедрость и живет в Сибири — другими словами, в Бруклине (как же, Бушвик — это же практически трущоба!). Как и я, она была нервной и резкой. Амбициозной. И хотела учиться.
— Он был настоящим человеком старой школы, — сказала я, показывая Черил фотографию Джека, — и прекрасно понимал, что работа редактора — это ремесло, которое передают из рук в руки, и я хотела бы передать его вам. Но еще вы должны понять: у меня никогда и в мыслях не было, что придется занять такую должность в таком молодом возрасте. Я и сама продолжаю учиться по ходу дела, и искренне надеюсь, что вы никому меня не выдадите.
— Все, о чем мы говорим друг с другом, останется между нами, — кивнула Черил.
— Так же было заведено и у нас с Джеком, и это одна из многих причин, почему мы так хорошо сработались.
Вспоминая свои годы в школе, колледже, время затворничества в Вермонте, я действительно не могу вспомнить, чтобы хоть когда-то стремилась быть начальником. Уверенность, чувство превосходства над другими и желание командовать — это не мое. Точно так же я никогда не рвалась занять важный руководящий пост в компании, пусть даже и литературной. И вот, на тридцатом году жизни я здесь — отвечаю за выпуск книг, отвечаю за бюджет, отвечаю за других людей, отчитываюсь перед финансовым и коммерческим отделами; мы любили отмахиваться от них как от людей, одержимых только цифрами, но именно от них зависела та свобода маневра, которой, как редактор, я располагала (или не располагала). Я моталась по всем приемам, вечеринкам, обедам, щебетала с журналистами и прочими представителями издательского племени, а потом возвращалась домой в свою аскетичную квартиру и почти каждый вечер просиживала над рукописями по крайней мере до часу ночи. Я обнаружила, что мне вполне хватает шести часов сна. Вставала в семь, полчаса бегала в Риверсайд-парк и не позднее девяти уже сидела за столом в своем кабинете. Каждую неделю приходило письмо от Дункана, написанное похожими на иероглифы каракулями, с экзотическими почтовыми марками (Касабланка, Уарзазат, Алжир) и полное баек о его путешествиях. Я узнавала о его стычках с бюрократией: его продержали пять часов на границе с Алжиром, потому что какой-то охранник решил, что стоит уделить особое внимание первому американцу, который случился за год в их местах. Он рассказывал о поездке в пыльном поезде с заколоченными туалетами и о встрече с французским священником в Алжире, чья небольшая приходская церковь недавно подверглась нападению банды головорезов. Писал о чудесах марокканских базаров и о том, что он хочет когда-нибудь в будущем привезти меня в Сахару, потому что «пустыня подчеркивает уединенный характер человеческого существования и напоминает, как необходимо по-настоящему с кем-то общаться, чтобы обуздывать обступающую тебя тьму и бесконечные страхи».
Это была постоянная тема в письмах Дункана — тоска по мне. Читать и погружаться в его тонкие, витиеватые рассуждения, ругая его про себя за то, что не взял в путешествие пишущую машинку — расшифровка его почерка была реально тяжким трудом, — но в то же время сосредоточиваясь на тех фразах, где он писал о серьезности своего чувства ко мне… Это было совершенно чудесно, когда, придя домой, я находила в почтовом ящике новое послание от Дункана. И каждое письмо увеличивало мою собственную отчаянную потребность быть рядом с ним. Кто бы мог подумать, что все так обернется — все случившееся тогда в аэропорту стало для нас обоих полной неожиданностью, настоящим сюрпризом. Я должна была уговорить Дункана остаться на несколько дней, чтобы как-то осмыслить нашу связь друг с другом, придать ей какие-то реальные очертания. Я то и дело принималась ругать себя за то, что упустила эту возможность. Но когда Дункан предложил мне приехать к нему в Тунис в начале августа хоть на пару недель, я написала в ответ, что очень хочу быть там с ним, но никак не могу — до выхода в продажу наших осенних книжных новинок оставались считаные недели. Поскольку это впервые происходило под моими знаменами, если можно так выразиться, я вынуждена была просидеть на работе все лето, составляя планы публикаций в прессе и придумывая рекламные и маркетинговые ходы для наших изданий. Честно говоря, я просто боялась, что, если отлучусь хоть на неделю, все пойдет наперекосяк. Но предложила подумать, не сбежать ли нам куда-то на недельку после Рождества — к этому времени Дункан должен был вернуться в Штаты.
— Ты превращаешься в образцового трудоголика, — сказал мне Хоуи, когда мы с ним встретились в начале июня.
Корнелиус Паркер не был удостоен Пулицеровской премии, зато получил Национальную книжную премию, и мы только что подписали с ним контракт еще на два романа. Но биография Элеоноры Рузвельт, в которой неоднозначно оценивались ее лесбийские отношения и многочисленные интрижки самого Рузвельта, получила очень неоднозначные отзывы и не произвела того фурора, на который мы все рассчитывали.
— Дорогуша, — сказал Хоуи, — никому не хочется верить, что первая леди, правозащитница и борец за социальную справедливость была, оказывается, розовой. Неудивительно, что книга не пошла.
— Почему бы тебе не сказать это еще чуточку громче, чтобы уж и на другом конце ресторана расслышали?
— Англоговорящие в этом заведении в меньшинстве. Я, кстати, рекомендую тебе под стопочку водки блины с копченой селедкой.
Мы сидели в Литовском общественном клубе на углу Второй авеню и Шестой улицы, которое мой друг обнаружил благодаря новому парню, с которым он встречался, профессиональному бодибилдеру из Вильнюса, полному решимости победить в этом году на конкурсе «Мистер Америка».
