У нас с тобой никогда ничего не получится. Я не могу дать тебе того, что ты хочешь, что тебе нужно. Лучше покончить с этим, не дав начаться. Мне жаль. Мне грустно. Но мое решение окончательно.
Элис.
Закончив читать, служащий слегка приподнял брови, как бы спрашивая: Вы уверены? Увидев его сомнение, я резко спросила:
— Сколько я вам должна?
— Когда вы хотите, чтобы телеграмма была доставлена?
— Немедленно.
— Одиннадцать долларов девяносто восемь центов, и будет доставлено в течение часа.
Я дала двадцатку. Полученной сдачей — восемь баксов с мелочью — расплатилась с таксистом, который довез меня до дому. Через полчаса, пытаясь не думать о том, что сделала, я все же проглотила две таблетки валиума, залезла под одеяло и вырубилась.
Проснувшись, я долго таращилась на будильник и сильно удивилась, поняв, что пробыла в отключке больше десяти часов. От валиума я чувствовала себя одурманенной. Но одна мысль мгновенно рассеяла муть в голове: эта телеграмма — одна из худших ошибок в моей жизни.
Я встала с постели. Пошатываясь, доплелась да ванной. Поплескала в лицо водой. Это не разогнало мрака в душе. Наполнив раковину холодной водой, я погрузила в нее голову. Вытерлась, надела спортивный костюм, приготовила себе чашечку эспрессо, съела маленький стаканчик йогурта, после чего опорожнила сразу три порции высокооктанового итальянского кофе. Затем отправилась в спортзал. Полтора часа фанатичной работы на тренажерах помогли развеять существенную часть фармацевтического тумана. Домой я вернулась с «Нью-Йорк таймс» под мышкой. Устояла перед соблазном позвонить Хоуи и признаться в своем трусливом поступке. Сказала себе, что нужно пойти в ближайшее почтовое отделение и отправить Дункану вторую телеграмму, отменяющую все сказанное в первой и говорящую о моей любви к нему. Но другой голос сказал: Как бы грустно тебе сейчас ни было, так будет лучше для всех. Он, конечно, замечательный, но уж очень непрост и изломан. А тебе нужно что-то попроще и…
Но разве я сама не такая же? И откуда взялась эта «простота» — неужели я сама не понимаю, что никогда не впустила бы в свою жизнь подобную банальность?
Я попыталась сосредоточиться на газете, затем погрузилась в рукопись о первых днях эпидемии СПИДа, написанную журналистом из Сан-Франциско, который сам умирал от этой болезни. Пока я читала, из головы не выходил Джек. Как бы мне хотелось иметь хоть малейшую веру, убеждающую в гарантированном существовании за пределами этой жизни. Как хотелось думать, что все, кого я потеряла — профессор Хэнкок, мой любимый Киаран, Джек, — ждут меня где-то на небесах, в раю. Но идея любого иного мира, кроме этого, просто не укладывалась в моей голове, и я знала, что не уложится никогда. Но тогда каким же образом в ней уживались все тайны — все глобальные вопросы, не имеющие ответов, — которые жизнь подбрасывает на пути почти каждого человека, самая большая из которых: к чему в конце концов все приведет и почему все так чертовски сложно?
У меня не было ответов ни на один из этих вопросов, я просто боялась грядущего вечера. И новой боли для моих родных, которую, по сути, они сами и породили.
Я отсчитывала часы, остававшиеся до восьми вечера. Продолжала работать над рукописью, думала о том, что надо бы серьезно ее переработать, а для этого, видимо, придется кого-то нанимать. Но необходимо довести до читателя это жесткое, беспощадное донесение с поля боя со СПИДом, где свирепствовал враг, перед безжалостными атаками которого человечество было беззащитно.
В какой-то момент я, потерев уставшие глаза, посмотрела в окно. Был прекрасный осенний вечер, уже понятно было, что впереди бесподобный закат. Я снова приступила к работе и не поднимала головы до 18:30. Потом вышла, захватив кожаную куртку, и решила пройтись пешком до места.
Ветра не было, в воздухе уже ощущалось дыхание холода. Я зашагала по Бродвею на юг, прошла по улице, где ходил в школу Дункан, и снова подумала, ведь еще не поздно отправить вдогонку новую телеграмму и попытаться все исправить.
Я продолжала свой путь, мысленно повторяя одну строчку из французской песни: «C’est le destin, le destin…»
[154], которую часто громко распевал Киаран, не упуская при этом случая подчеркнуть ее парадоксальность. Потому что он считал, что судьбу зачастую пишут сами люди. Даже когда она складывается, казалось бы, из случайностей, как в нашем случае, когда мы, ничего не ведая, шагали прямо к ужасному концу. Возможно ли, что подобные катастрофы — нечто большее, чем простое стечение обстоятельств?
Я шла мимо того, что не так давно жители называли Шприц-парком — местом, где тусовались наркоманы, — пока Нью-Йорк не превратился в нынешний блестящий и преуспевающий город. Хотя я знала, что на Таймс-сквер наверняка еще открыто отделение «Вестерн Юнон», отправлять вторую телеграмму не стала. Слишком уж многое мне предстояло вечером, чтобы отвлекаться сейчас на это.
Я перешла на Пятьдесят девятую улицу, оттуда повернула на восток к южной оконечности Центрального парка, миновала Хэмпширский дом. Сейчас это был элитный жилой дом, но еще в середине века — гостиница и то самое место, где 10 мая 1950 года был заключен брак моих родителей, именно с этого места их жизнь пошла по непростой траектории, обретя некоторое равновесие лишь после того, как повзрослевшие дети разъехались, а развод помог стереть обиды и эмоциональные наслоения. Могли ли они представить себе, как все сложится и где они окажутся сегодня при столь радикально изменившимся соотношении сил между ними?
Я решила дойти до Пятой авеню. На меня нахлынули воспоминания моего раннего детства: встречи с Санта-Клаусом на пятом этаже закрывшегося уже универмага «Бест и Ко», неумелое катание на коньках в Рокфеллер-центре… Миновав приемную Сэла Грека, я шла на запад по Сорок шестой улице, где когда-то занимался ювелирным делом мой дед, и размышляла о том, каким величественным и ничем не сокрушимым казался мне этот город издалека, за долгие годы, проведенные с ним в разлуке.
Мне вспомнились слова, однажды сказанные отцом снежным вечером в Коннектикуте, когда дела в школе казались особенно безнадежными. Я тогда вслух сказала, что чувствую себя обманщицей и боюсь, что рано или поздно меня раскусят. Папа улыбнулся, закурил сигарету и звякнул льдом в стакане виски.
— Дочка, — пророкотал он со своими характерными полупьяными интонациями, — больше всего, не считая смерти, люди боятся, что их выведут на чистую воду. Мы все этого боимся.
Папа… Меня радовало, что я не была одним из его сыновей. Что бы я ни чувствовала в те моменты, когда он мотал мне нервы, в глубине души мне всегда было приятно быть его дочерью. Вот и сейчас, войдя в «Таверну Пита» и увидев его, одиноко сидящего за дальним столиком мужчину на пороге шестидесяти, с неизменной сигаретой, мрачно изучающего свой стакан с виски, я остро почувствовала, как сильно его люблю. Как же я хотела ему помочь. Как желала сделать хоть что-то, чтобы облегчить папе жизнь. Как ясно понимала, что от меня почти ничего не зависит. Как страшно боялась того, что должно было произойти.
