У мамы тогда началась истерика, а папа прыгнул в семейный автомобиль-универсал и помчался к Адаму разруливать его дела.
— Я получил сотрясение мозга, когда машина врезалась в микроавтобус «фольксваген» — они тогда были популярны, особенно среди хиппи. В том столкновении погибли молодая пара и их маленькая дочь.
— Я все это помню. И помню, как тебе повезло остаться в живых. Потому что ты был на переднем сиденье. И ты не пристегнулся ремнем безопасности.
— Тогда ремнями безопасности вроде как пользовались только нервные мамаши и старушки. А у меня была крутая машина — тот большой «бьюик» 1965 года выпуска, который папа подарил годом раньше, когда меня назначили капитаном команды. У него еще было такое длинное переднее сиденье, обитое бежевым винилом.
— Машину я тоже помню. А еще припоминаю, что за рулем тогда был твой товарищ по команде. Папа вроде был очень зол тогда за то, что ты позволил этому парню сесть за руль. Он тоже погиб в той аварии, верно?
Адам кивнул, затем замолчал на некоторое время, упершись взглядом в потертый линолеум под ногами.
— Того парня за рулем звали Фэрфакс Хэкли. Он был черный — стипендиат из Южного Бронкса. Это было удивительное явление, прямо аномалия какая-то: чувак из гетто, который так играет в хоккей. Вроде бы в этой большой нищей государственной школе, куда он ходил, нашелся какой-то учитель-энтузиаст, он заинтересовал Хэкли коньками, а уж когда познакомил с любительской командой из Вестчестера, парень просто взлетел до небес. Только представь, этот парень, у которого старший брат отсидел в Аттике за вооруженный грабеж, гоняет в хоккей с придурками из старшей школы в Тэрритауне, и равных ему нет. Естественно, за ним гнались многие колледжи, а Сент-Лоуренс предложил ему, как и мне, полную стипендию. Хотя я и сам был классным игроком, до Фэрфакса мне было далеко. Да, ко мне присматривались скауты НХЛ, но не так, чтобы прямо завтра — на игру. А Фэрфаксу в «Бостон брюинз» предложили контракт на следующий сезон. Но тогда он не смог бы закончить Сент-Лоуренс, а Фэрфакс мечтал о более крупной награде: он хотел стать первым в своей семье, кто окончит колледж. Тогда НХЛ предложила ему… ну, может, тысяч шестьдесят в год — хорошие деньги, но не те дикие, безумные суммы, которые они начали платить в последнее время. У Фэрфакса был такой план — закончить с отличием Сент-Лоуренс, поиграть в профессиональный хоккей около восьми лет, сколотить кругленькую сумму и поступать на юридический. А потом Уолл-стрит и, наконец, в Вашингтон. Это парень был олицетворенным Новым Черным Карьеристом. А потом… потом, после игры с «Дартмутом»…
Адам вскочил и снова неистово забегал по комнате.
— Он заснул за рулем, так? — напомнила я. — Вы, ребята, выпили тогда слишком много пива. Почему ты вдруг об этом вспомнил? Это ты накачал его пивом?
— Фэрфакс не пил и не курил травку. В отличие от остальной команды — все постоянно этим занимались. В те годы нажраться в хлам и сесть за руль было в порядке вещей практически везде. Помнишь, как один раз папа в выходные принял три мартини, а потом повез тебя на встречу герлскаутов?
— Мне больше вспоминается, что я от души ненавидела эти герлскаутские встречи… каждую их минуту. Нет, погоди, помню! Тогда папа прихватил с собой шейкер для коктейлей и бокал для мартини и за полтора часа, пока шло наше собрание, выкурил штук пять «Лаки Страйк» и допил оставшийся мартини. Но к чему ты все это сейчас вспоминаешь? Если память мне не изменяет, папа был очень рад, что оформил на твою машину доверенность без ограничения допущенных к вождению лиц, потому что прекрасно знал, что во время учебы в колледже легко может получиться, что кому-то пришлось бы отвезти тебя домой. Никогда не забуду, как рады были мама с папой, что ты жив. Но ты можешь мне объяснить, почему заговорил на эту тему сейчас, почти пятнадцать лет спустя?
Адам внезапно перестал расхаживать, он подошел к дальней стене и уперся в нее ладонями.
Затем, повернувшись ко мне спиной и глядя прямо перед собой, на паутину потрескавшейся штукатурки, он сказал:
— Я все это тебе сейчас рассказываю, потому что…
Повисла долгая пауза, которую я не прерывала.
И вот наконец-то:
— Потому что Фэрфакс Хэкли не вел машину. За рулем был я.
Стало тихо. Моей первой мыслью было: стоп, я не хочу ничего об этом знать.
Но признание уже прозвучало, и мне ничего не осталось, кроме как задать неизбежный вопрос:
— Но если машину вел ты, почему же в этом обвинили Фэрфакса?
Адам продолжал смотреть в стену:
— Когда все случилось, я поменялся с Фэрфаксом местами.
— Что?
— Я вел… Пока мы еще не сели в машину, Фэрфакс все время просил меня отдать ему ключи — он, мол, трезвый, он и поведет. Но во мне взыграл тупой мачо… как это я позволю какому-то негру привезти меня домой? Да, это некрасиво, и стыдно сейчас в этом признаваться. Но я должен выложить тебе все.
Я промолчала, думая: как часто, признание в своих проступках — особенно перед родными или супругами — является средством уменьшить свое собственное чувство вины, перевалив его на чужие плечи и заставив близких разделить его с тобой.
Адам продолжил:
— После игры, которую мы проиграли, большая часть команды уехала домой на автобусе. Но я убедил Фэрфакса остаться в кампусе за компанию со мной. Что мы делали? Под конец оказались в доме какого-то студенческого братства, где я основательно перебрал пива, а засранцы из дартмутской Дельты-Каппа-Эпсилон тем временем отпускали шуточки насчет того, как это они пустили негра на свой порог.
— А ваше братство в Сент-Лоуренсе его принимало с распростертыми объятиями?
— Конечно нет. Тогда считалось, что негры…
— Сейчас, мне кажется, принято говорить «афроамериканцы».
— Насчет правильных слов… это по твоей части. Ты у нас редактор. Но спорить не стану, пусть так: афроамериканцы. Так или иначе, около часа ночи я засобирался назад, в штат Нью-Йорк, потому что в понедельник утром должен был сдать письменную работу, чтобы не завалить курс. Я рассчитал, что если ехать всю ночь, то к шести утра вернемся в колледж. Я тогда смог бы еще поспать, потом встать, написать работу и избежать провала. Но когда мы уезжали, я был сильно пьян. Настолько, что даже слушать не стал Фэрфакса, хотя он дело говорил: «Я умею водить, чувак. Давай я поведу машину». Нет, я настоял на том, что сам сяду за руль. Никогда не забуду, с какой неохотой он опускался на сиденье рядом со мной. У меня уже тогда все плыло перед глазами. Настолько, что я свернул не туда, пропустил выезд на шоссе и оказался на какой-то проселочной дороге. Поняв, что ошибся, я и сделал тот безумный разворот на сто восемьдесят градусов, даже не посмотрев, едет ли кто-нибудь за мной или навстречу. И врезался в тот микроавтобус. Полная катастрофа. Меня вырубило от удара. Когда я очнулся — думаю, прошло не больше минуты, — та машина уже была в огне. Я видел эту пару и ребенка внутри — они были уже мертвы. А рядом со мной… был Фэрфакс. Он ударился головой о приборную доску, шея была сломана…
