После лекции Хэнкок торопливо убрал конспекты в портфель и ушел поспешнее, чем обычно. Через полчаса я робко постучала в дверь его кабинета в Хаббард-холле.
Сидя за столом, он протирал платком очки. Без привычной роговой оправы на лице он выглядел беззащитным и неуверенным.
— А… Элис, спасибо, что зашли.
Приглашая меня сесть, Хэнкок жестом указал на стул с жесткой спинкой напротив стола.
— Мой голос сегодня не показался вам хриплым, грубым? — просил он.
— Нет, я не заметила, профессор.
— Точно? Потому что мне определенно кажется, что он звучит грубо и хрипло.
— Нет, мне правда показалось, что сегодня ваш голос звучал прекрасно.
— Вы ко мне добры. Лично мне казалось, что я слушаю радио из Восточной Европы — сплошное шуршание и помехи. В прошлую пятницу мне удалили полип из горла. А вчера пришли результаты биопсии. Полип оказался злокачественным. У меня рак.
Глава седьмая
Рак! Какое всеохватное, чудовищное слово. Профессор Хэнкок, сохраняя спокойствие и достоинство, объяснял мне возможные последствия своей болезни.
— Мой онколог сказал, что рак — это зачастую генетическая рулетка, — говорил он, глядя прямо на меня. — В моем возрасте и принимая в расчет то, что я в жизни не выкурил ни одной сигареты, трудно иначе объяснить, откуда взялся этот полип в горле. Просто не повезло, как сказал все тот же онколог. А с учетом того, что биопсия оказалась положительной, последствия, боюсь, огромны.
— Насколько огромны? — Мой голос звучал неуверенно, смущенно: я не знала даже, могу ли задавать подобные вопросы.
Но Хэнкоку вопрос вроде бы не показался бестактным. Наоборот, ему явно хотелось поговорить со мной на эту тему.
— Есть опасения, что опухоль могла дать метастазы.
— Я не понимаю, что это значит, профессор.
— Это означает диффузию, распространение, проникновение в другие органы. Метастазы смертельны.
Последовало долгое молчание.
— Вы умираете, профессор? — выдавила я наконец.
— Это главный вопрос. По словам онколога, вероятность метастазирования полипа, подобного этому, составляет шестьдесят процентов. Если эти клетки попали в легкие, в мозг…
Он отвернулся к пасмурному серому небу за окном.
— Вы не умрете, профессор, — сказала я уже в полный голос.
— Надеюсь…
— Вы не можете умереть.
Безотчетно я подалась вперед и взяла его за руку. От неожиданности Хэнкок вздрогнул. Потом, на мгновение сжав мои пальцы в ответ — это выглядело как благодарность, — отдернул руку. Мне захотелось провалиться сквозь землю.
— Простите, профессор…
— Вам не за что просить прощения, — сказал он. — Я благодарен…
Оборвав себя на полуслове, Хэнкок опустил голову. Снова в кабинете повисло тягостное молчание. Я не решалась его прервать, потому что не знала, что еще сказать.
Профессор заговорил первым:
— Простите, что обременил вас этим.
— Я очень ценю…
Настала моя очередь смолкнуть, не закончив фразу.
— Я знаю, что могу вам доверять, Элис. А следовательно, уверен, что вы никому ни слова не скажете об этом… даже вашему симпатичнейшему другу. Да и между собой мы не будем возвращаться к этому предмету.
— Но если у вас будут новости, появится какая-то определенность…
— Когда я буду знать прогноз, конечно, я с вами поделюсь. А пока…
— Не волнуйтесь, профессор. Я не проболтаюсь.
— Я знаю. Спасибо.
Хэнкок молча кивнул, давая понять, что наша встреча окончена.
Я вышла на улицу в растрепанных чувствах. Профессор Хэнкок умирает? Рванув бегом из кампуса, я направилась в сторону Мэйн-стрит, а потом бесцельно бродила по центру Брансуика, борясь со слезами. Это было несправедливо, слишком жестоко. Снова и снова я вспоминала момент, когда взяла его за руку, а он прошептал: «Я благодарен…» За что же благодарил Хэнкок — за обычный жест, выражение поддержки? Или он ощутил ту область невысказанного между нами — притяжение, которое мы оба чувствовали и которому не суждено перерасти во что-то большее, чем просто притяжение?
Добрый час я бродила по Брансуику, пытаясь сориентироваться в путанице нахлынувших на меня противоречивых чувств. Хотелось броситься к Бобу и все рассказать ему. Но этим я предала бы Хэнкока, попросившего, чтобы все осталось между нами. К тому же останавливало меня и другое: начни я сейчас рассказывать Бобу, как поражена этим известием, он может решить, что я и правда влюблена в преподавателя.
Пришлось взять себя в руки, отправиться в клуб на встречу с Бобом и вести себя как ни в чем не бывало. Двумя днями позже Хэнкок попросил меня задержаться после лекции. Дождавшись, пока все выйдут, повернулся ко мне:
— Я переживаю из-за того, что выплеснул на вас свои неприятности.
— А я из-за вас переживаю, профессор.
Молчаливый благодарный кивок. И потом:
— Пока мы не будем больше возвращаться к этой теме. Я не предлагаю делать вид, что этого разговора не было. Он был, и вашу доброту ко мне трудно переоценить.
— Но я ничего не сделала, профессор.
— Вы выслушали. И проявили сочувствие. Это безмерно. Но сейчас… этот вопрос закрыт и не обсуждается.
Почему? Испугался, что подпустил меня слишком близко? А может, дело в том, что я слишком откровенно показала свое отношение, взяв его за руку? Или он изменил своей новоанглийской сдержанности лишь на мгновение, чтобы хоть как-то справиться со свалившимся на него кошмаром?
У меня не было прямых ответов на эти вопросы, но задавать их я и не собиралась, боясь, что это может вызвать между нами разлад.
— Я понимаю, профессор, — только и сказала я.
И вопрос о его болезни больше никогда не поднимался.
К концу того же месяца мы с Бобом подыскали квартиру на довольно запущенной улочке Брансуика, по иронии судьбы носившей название Плезант-стрит
[40]. Наше жилье располагалось на втором этаже дома под зеленой черепичной крышей, который явно нуждался в срочной покраске. Квартира была невелика, шестьсот квадратных футов, едва ли больше. Но предыдущий арендатор — выпускник философского факультета по фамилии Сильвестер, он заканчивал учебу досрочно — сильно оживил унылый интерьер, покрыв стены несколькими слоями белой краски. Философ поступил очень практично, уступив нам всю свою вполне приличную мебель за сто долларов наличными. Он предложил даже за дополнительные двадцать пять баксов оставить нам свои тарелки, столовые приборы, стаканы и кухонную утварь. Плата за месяц составила семьдесят пять долларов, коммунальные услуги — еще двадцать пять. Нам с Бобом это место приглянулось с первого взгляда. Особенно хороши были старая латунная кровать, которую Сильвестр купил и покрасил в черный цвет, и большой диван, обитый коричневым велюром. При взгляде на кровать у меня в голове зазвучал Боб Дилан («Ляг, леди, ляг на мою большую латунную кровать»), и я представила, как мы с Бобом занимаемся на ней любовью. А еще мне представились постеры, которыми мы обклеим стены, пара ламп, сделанных из бутылок из-под кьянти, и книжные полки (бетонные блоки с деревянными планками), которыми мы обставим комнату. Домашний студенческий рай.
