— В каком смысле?
— Ну, он посредник, когда дело касается отношений с шахтерами и их боссами, полицией и бандершами из местных борделей.
— В пустыне Атакама есть бордели?
— Это шахтерский город. Естественно, публичные дома там есть.
— И вы их курируете?
Адам нервно передернул плечами:
— Одно могу сказать: там, наверху, не так уж много незамужних женщин. Одиночество очень ощущается.
— А чем именно ты занимаешься?
Еще одно нервное пожатие плеч.
— Так, разным. Тебе будет неинтересно.
— А ты попробуй.
— Часто мотаюсь в Сантьяго и обратно. Координация денежных поступлений, бюджет… все такое. Честно говоря, если бы я делал ту же работу в штате Нью-Йорк, уже сдох бы от скуки. А там, в Южной Америке… ну, иногда я говорю себе, что живу как в романе каком-нибудь. Тем более что никому не понятно, что дальше будет при Альенде. Началась национализация. Все только и говорят о том, что в течение года максимум государство прихватит и нас. Еще ходят слухи, что Альенде создает собственный КГБ — тайную полицию для устранения всех противников его режима.
— Он же победил на выборах, так?
— С минимальным перевесом.
— Потому что участвовали еще две партии, кажется? Выборы ведь не были сфальсифицированы, правда? Это означает, что Альенде был избран демократическим путем. И еще это означает, что ты не можешь называть его правительство режимом.
— Даже если так оно и есть на самом деле, дайте ему два года, и эта страна превратится в Кубу. Никакой свободы… Ограничения на передвижения… Ты либо сторонник партии, либо враг государства.
— Вижу, папа основательно над тобой поработал.
— Не надо меня унижать, у меня могут быть и свои суждения о подобных вещах.
— Извини. Но все-таки о папе… ты его часто видишь?
— Да он постоянно в разъездах, мотается туда-сюда между рудником, Сантьяго и Нью-Йорком. Иногда нам удается выкроить часок, чтобы выпить пару ядреных писко. А так я все время сам по себе.
— И что же у него за «грязная работа»?
— Я уже ответил по телефону.
— Скорее уклонился от ответа.
— Наш рудник собираются национализировать. Чтобы держать руку на пульсе, приходится подкупать людей в правительстве, больших шишек. Социалисты любят взятки, как и все остальные. Я ответил на твой вопрос?
— Ну, наверное, — протянула я.
Адам ни в чем меня не убедил, но я понимала, что нечего и рассчитывать на искренний ответ.
— Значит, тебе там нравится? — спросила я.
— Не с кем словом перекинуться. Даже нет телевизора. Кино тоже нет. Вечерами бывает тоскливо.
— Попробуй читать.
— А вот это не мое.
Началась игра. Тему пребывания Адама в Чили пришлось закрыть. Матч был напряженным и жестким. Футболисты Тринити играли грубо, не гнушались запрещенных захватов и подсечек. Но ребята из Боудина все равно были сильнее, а когда какой-то дефенсив лайнсмен
[43] кулаком дал Бобу под дых, это заметил судья и закрыл глаза на то, что Боб в ответ лягнул его по ноге бутсой. Бобу даже удалось сделать тачдаун на тридцать ярдов после того, как после фамбла он овладел мячом и бросился к энд-зоне. Мы все вскочили на ноги и кричали, когда Боб провел этот фантастический прием, дав возможность Боудину одержать победу со счетом 21:17.
Когда после финального свистка мы шли к игрокам, Адам подтолкнул меня в бок:
— Твой парень — молодец! Бесподобно играл. Надо же, ну кто бы подумал, что моя сестренка-отличница западет на футболиста? У тебя очень счастливый вид.
Я и чувствовала себя счастливой, хотя страх не проходил — страх потерять свободу, связав себя узами. На День благодарения я согласилась поехать на встречу с родителями Боба. Его мать, Ирен, только что вышла из психиатрического отделения Объединенной бостонской больницы, где проходила курс шоковой терапии. Она оказалась хрупкой, сдержанной женщиной в домашнем платье и фартуке. Думаю, шоковая терапия повлияла на нее — Ирен выглядела отрешенной, казалось, она не очень хорошо понимает, что происходит вокруг. Я невольно подумала о своей маме и о том, что, несмотря на все ее безумие, я бы ни за что не согласилась подвергать ее такому чудовищному лечению. Лучше мать-истеричка, чем такая… психически стерилизованная.
— Ты играешь с Бобби в одной команде? — спросила меня Ирен.
— Пока еще нет.
Мой ответ вызвал смех его отца, Шона. Было заметно, что поначалу он отнесся ко мне с настороженностью. В его глазах я была чересчур богемной, слишком независимой, да и одета совсем не женственно. Что же касается Шона, то первое мое впечатление было таким: крупный, внушительный, с явно выраженным южнобостонским акцентом. Золотой крест на шее, солидный пивной живот и грубость, которая противоречила его нежной привязанности к сыну. Вскоре я поняла, что Шон не был типичным ирландским болтуном-пустозвоном. Добрый и порядочный, он искренне гордился Бобом, был в курсе его дел и оказался вовсе не таким ограниченным, как я решила поначалу. Убедившись, что я без всякого жеманства, не морщась, пью «Джемесон», а в ответ на его консервативные выпады не прикидываюсь возмущенной и оскорбленной, он стал склоняться к выводу, что со мной все не так плохо.
Подвозя нас к Южному вокзалу на поезд до Коннектикута, он повернулся к своему сыну:
— Можешь забыть все, что я тебе говорил раньше насчет того, что ты хочешь съезжаться с дамой.
— Я бы не стал называть Элис дамой.
— Ну, на бабу она не тянет.
Я чуть не подавилась сигаретным дымом, когда Шон это сказал, и так и ехала дальше, хохоча и потягивая «Гиннесс» из бутылки, которую он сунул мне перед выходом из дома. Шон свою высосал, когда водил меня по улицам Бостона, пустым наутро после Дня благодарения. Было одиннадцать утра, а мы пили. Мне казалось, что это невероятно круто.
В поезде я повернулась Бобу:
— Отец у тебя ничего.
— Он почти расист, жутко сентиментальный и упертый… я его очень люблю. Так что я рад, что он тебе понравился. А мама… мама витает в облаках. Но — Господи, убей меня на этом самом месте за то, что я такое говорю, — это несравненно лучше той озлобленной безумной мегеры, какой она была.
— Впервые слышу, что ты поминаешь Бога.
— Каждого ирландского мальчишку-католика учат: каким бы чудищем ни была твоя мать — а у меня как раз такая, — не смей сказать о ней плохого слова, не покаявшись в этом грехе.
Я взяла Боба за руку:
— Родители — это кошмар.
В отличие от Шона О’Салливана, который не возражал против того, чтобы мы с его сыном спали в одной кровати, мой папа еще до нашего приезда ясно дал понять, что Боб будет ночевать в гостевой спальне:
