— Кроме тебя, — подытожил Пэдди.
— Ну, и кто из нас порет чушь? — Шон усмехнулся.
«Гиннесс» пился на удивление легко. Примерно в полдевятого Шон предложил всем нам отправиться в знакомый ему ресторанчик под названием «У Гая», на Лоуэр-Бэггот-стрит, где еду подавали до десяти вечера. Мы сели в такси, пролетели по переулкам, направляясь к северу от Стивенс-Грин, и, миновав потрясающе красивую площадь в георгианском стиле, выехали на Бэггот-стрит. Шон заплатил таксисту двадцать пять пенсов. Мы вышли из машины перед скромным домом в ряду сплошной застройки, поднялись по лестнице и оказались в довольно простой комнате с несколькими плакатами на белых стенах. На плакатах были изображены Че Гевара, а также усатый мужчина в одежде рабочего начала века, стоящий на мыльнице, — он призывал к объединению.
К нам вышла необъятных размеров женщина в комбинезоне и настороженно посмотрела на Шона:
— Господи Иисусе, вот удача, что ты приперся сюда на ночь глядя.
— Как дела, Мэгги? По-прежнему сражаешься за революцию?
— Отвали, дурень. Что за милашку ты сегодня решил испортить?
— Это Элис…
— И я уже испорчена, — добавила я.
— Как скажешь, — хмыкнула Мэгги. — Вид и говор у тебя как у американки за границей. Смотри не подпускай к себе этого старого потаскуна. Тем более что в этом деле он — дерьмо.
— Благодарю за потрясающую рекомендацию, — фыркнул Шон. — В следующий раз, когда я тебя оседлаю, процитирую тебе эти слова.
— Раньше чертова чума вернется на этот берег, чем я позволю тебе снова себя оседлать, — буркнула Мэгги повернулась ко мне: — Будешь наше обычное — баранину с жареной картошкой?
Спиртное «У Гая» не подавали. Только чай в больших глиняных чайниках. Мэгги вернулась через несколько минут с чайником, тремя чашками, молоком и сахаром. Когда она устремилась к следующему столу — в ресторанчике было многолюдно, — Шон покачал головой:
— Вечно меня тянет к сердитым.
— Вроде Шейлы — той женщины, которая была у вас утром?
— Шейла не сердитая. Просто ей больше по душе делить ложе с женщинами. Эта сучка недостойна того, чтобы ты о ней даже вспоминала.
— По-вашему, все женщины — сучки, Шон? — Я возмутилась его сексистским тоном.
Положив руку мне на колено, Шон погладил его:
— Ах, до чего мне нравится эта женская солидарность.
Пэдди, сняв с чайника крышку, помешал ложкой чернильно-черную жидкость:
— О чае Мэгги одно можно сказать наверняка: он, блин, такой крепкий, что можно мертвеца оживить.
— Что она наверняка и проделала не раз, — усмехнулся Шон.
— Ты никак решил выдать нам свои интимные секреты, Шон? — Пэдди засмеялся.
— Видишь, Элис, какой он говнюк? — повернулся ко мне Шон.
Я лишь улыбнулась, ведь во мне еще бродили четыре пинты, принятые в «Голове оленя».
— Элис — дипломат, — сказал Пэдди.
— Элис сейчас нужно поесть чего-нибудь и выпить убийственного чайку Мэгги. — И Шон подвинул ко мне чашку.
Чай оказался именно такой крепости, как предупреждал Пэдди. Баранина была зажарена до румяной корочки в том же масле, что и картошка. Я наблюдала за Пэдди, который положил себе в чай четыре ложечки сахара, а картошку полил уксусом.
— Это что-то новенькое, — с трудом выговорила я, гадая, насколько внятно это прозвучало. — Уксус на картошку фри.
— Ясен пень, американка ждет, что сейчас все зальют кетчупом.
— Ничего я не жду. Это просто наблюдение и пьяная болтовня.
— Запихни-ка лучше в себя эту жратву — увидишь, пойдет на ура.
От ресторанчика нас вытолкали около одиннадцати. Пэдди спохватился, что ему пора домой, «а не то хозяюшка устроит чертов ад за то, что я исчез на весь вечер». Я впервые услышала, что он женат. Только после того, как он нас оставил (на прощание он долго тряс мне руку, обхватив ее обеими своими, и обещал доставить все на следующей неделе, как только комната будет отремонтирована и готова к заселению), я осознала, мгновенно протрезвев, что сегодня вечером домой не попаду. Услышав об этом, Шон в ответ обнял меня:
— Добро пожаловать ко мне в постель. — И добавил, рыгнув: — Ну, давай, что ли, поцелуемся.
Бывают моменты, когда чувствуешь себя идиоткой. Шон открыл рот и обдал меня смешанным запахом баранины, картошки с уксусом и пива «Гиннесс», которое мы пили несколько часов назад. Я попятилась, уклонившись от его попытки обнять меня.
В это время мимо проезжало такси, я протянула руку и отчаянно замахала. Добравшись до дома миссис Бреннан, я, пошатываясь, подошла к двери. Мне удалось вставить ключ в замок. Я попыталась провернуть его, чтобы отпереть замок. Не получилось. Я попробовала еще раз. Снова не повезло. Дверь была заперта. Моя квартирная хозяйка, как и обещала, оставила меня на улице в наказание за опоздание. Я огляделась. Освальд-роуд была пуста, как кладбище ночью, окна во всех домах наглухо закрыты ставнями. Делать было нечего, и я поплелась к окну, располагавшемуся рядом с дверью. Вцепившись пальцами в раму, я попробовала поднять ее, уверенная, что окно тоже заперто. Но на сей раз удача была на моей стороне, и рама подалась. Она поднялась не так высоко, как мне бы хотелось, но достаточно, чтобы я, кряхтя и морщась, протиснулась в отверстие высотой около двух футов. Я лезла головой вперед. В комнате было темно, хоть глаз выколи. Ночь стояла пасмурная и безлунная, а Освальд-роуд освещена не самым лучшим образом, так что и снаружи никакого спасительного света не предполагалось. Поскольку хмель от «Гиннесса» еще не выветрился у меня из головы, я просчитала свои действия не лучшим образом. Решив лезть головой вперед в кромешную тьму гостиной миссис Бреннан, я не учла маленького столика, стоявшего прямо под окном. Я не только сшибла его набок, но и услышала, как на пол падают какие-то предметы. Я замерла и оставалась в такой неловкой позе — голова упирается в пол, а ноги наполовину еще в окне — до тех пор, пока вспыхнул свет и ворвалась миссис Бреннан, в кружевном халате и с выражением ярости на лице:
— Святой Иисусе, что вы тут натворили?
— Простите, пожалуйста, мне правда очень жаль, — покаянно пробормотала я.
— Жаль? Ей жаль! Вы разбили Пресвятую Деву, малолетняя негодяйка!
Подняв глаза, я увидела, как сверху по лестнице бежит Джасинта, тоже в халате и меховых тапочках. Моя соседка изобразила потрясение, однако ей явно стоило немалого труда подавить смешок. Потому что на полу передо мной лежала отдельно голова Матери Иисуса, а Ее тело в хитоне — на другом конце комнаты. Блестящие глаза Марии смотрели на меня с немым укором.
— Я завтра же куплю вам новую, — услышала я собственный голос.
— Эту статуэтку я купила в Лурде, — прорыдала хозяйка. — Она была освящена.
— Если бы вы не заперли эту проклятую дверь…
