— Я не знаю, что такое армалайт.
— Повезло тебе. Меня зовут Киаран Кигг.
Парень меня заинтересовал: мне очень понравились его густые черные волосы, подстриженная бородка и очки в тонкой проволочной оправе. Акцент у него был другим — немного жесткий, грубоватый, с характерным выделением дифтонгов.
Я назвала себя и, попросив Рут налить мне пинту пива, села рядом с Киараном, гостеприимно указавшим на стул.
— Ты знала, что Жан-Поль Сартр однажды официально заявил, что его любимое курево — сигареты «Свит Афтон», производимые в Дандолке?
— Потому ты их и куришь?
— Возможно. Попробуй.
Я взяла предложенную сигарету, постучала обоими концами по столу, стянула еще и спичку и подожгла ее, чиркнув об стол. От первой же затяжки на глазах у меня выступили слезы.
— Крепкие, однако, — сдавленным голосом заметила я.
— За то экзистенциалист их и полюбил.
Я подняла свой стакан, и Киаран чокнулся со мной.
— Слонче, — сказал он.
— Слонче, — повторила я, пытаясь воспроизвести его произношение.
— Неплохо для американки, только что сошедшей на берег с палубы. Так почему ты решила приземлиться с Тринити среди суровой зимы?
— Так, разные личные причины.
— Элис Бернс — женщина-тайна.
— Я так просто карт не раскрываю.
— Элис Бернс — женщина — великая тайна.
— Любовные перипетии в пересказе всегда выглядят банальными.
— Подозреваю, Тристан и Изольда с тобой не согласились бы. Она, кстати, была ирландкой. Рихард Вагнер, этот закоренелый предшественник наци, хорошо знал кельтскую мифологию. И оперы писать умел, надо отдать ему должное, даже несмотря на то, что большая их часть длится по пять часов.
— Ты на каком курсе в Тринити?
— На втором.
— Я тоже.
— Нам суждено состариться вместе, Элис.
— Это замечание я оставлю без ответа.
— Потому что я тебя поразил?
— Потому что чувствую, что ты меня проверяешь.
— Проверяю? На что же?
— Дай мне день-другой, чтобы я это поняла, и тогда, возможно, мы вернемся к этому разговору.
— Это было бы приятно. А как меня найти, ты теперь знаешь — когда я не на лекциях, мой офис за этим самым столом.
— Я запомню.
Допив свое пиво, я встала, собираясь уходить. Киаран тоже поднялся и, взяв меня за руку, сказал:
— Надеюсь, что вскоре мы продолжим беседу.
В такси, куда я загрузилась с чемоданами, по пути к гостинице на Лоуер-Лисон-стрит я поймала себя на мысли, что прокручиваю в памяти наш разговор и мысленно повторяю: он симпатичный, обаятельный и определенно чертовски умен. Но после всего пережитого за последние несколько месяцев меньше всего мне сейчас был нужен новый бойфренд, тем более через семьдесят два часа после моего приземления. Однако мне понравилось остроумие этого парня и то, как он демонстрировал свой интеллект, не скатываясь в позерство, как нередко случалось с Дунканом Кендаллом. Дункан! Вот кого я давно не вспоминала и с кем даже не смогла попрощаться, покидая Боудин. Почему он вспомнился мне именно сейчас? Не потому ли, что Киаран Кигг был его североирландским двойником?
— Не говори ерунды, — сказала я себе, а такси тем временем затормозило напротив входа в георгианский дом.
Дверь была темно-зеленой, с ярко-начищенным латунным молотком посередине. Таксист помог мне вытащить вещи. Я дважды постучала в дверь. Она открылась. В проеме стоял худой мужчина в коричневом бархатном пиджаке, темно-коричневых твидовых брюках и галстуке в тон. Он приветственно поднял руки мне навстречу.
— Так вы и есть та самая девушка, которую характеризуют как возмутительницу спокойствия? — улыбаясь, спросил он.
— Вижу, моя дурная слава бежит впереди меня, — ответила я в тон ему.
— Что ж, в этом доме возмутителям спокойствия всегда рады.
Оказавшись внутри, я залюбовалась: стены входного тамбура были выкрашены в темно-зеленый цвет, а вестибюль оклеен велюровыми обоями такого же цвета, как пиджак на Дезмонде Кавана. Красивая, ухоженная мебель — вся из массива дуба и красного дерева, с обивкой из вышитой ткани. На стенах были развешены на длинных металлических тросиках фотографии, сделанные в основном на рубеже веков. С портретов девятнадцатого века взирали величественные мужчины и красивые дамы. Были здесь и гравюры с изображением больших загородных домов. Повсюду горели свечи, в воздухе витал аромат благовоний. В большом камине ярко горела груда древесного угля. Мне показалось, что я попала в театральную декорацию — такую, в которой мне будет хорошо и спокойно.
Поразительно, как иногда нам случается провести целый вечер в обществе совершенно незнакомого человека, а разговор, переходящий от легкой болтовни к обмену подробностями о работе, семье, сиюминутных и важных делах, не иссякает. Дезмонд Кавана показался мне человеком одиноким и разговорчивым. Позже, живя в Дублине, я нередко слышала, как болтунам, не дающим вставить слово в разговор и способным заболтать вас насмерть, дают мягкое определение «говорливый». Да, Дезмонд тоже был близок к этому. Но в то же время в течение нашей первой долгой беседы в «гостиной в стиле рококо», как он называл эту комнату, я почувствовала, что, несмотря на шуточки насчет моей американской прямолинейности и постоянного упоминания о моей юности, он увидел во мне собеседницу, достойную того, чтобы доверить ей отдельные подробности своей личной жизни. Я почла за честь то, что Дезмонд немного рассказал мне о своих родителях и намекнул на то, как нелегко жить, когда тебя считают «не таким как все». Я поняла это сразу. Как и то, что ни в коем случае не должна подавать виду, что поняла.
Дезмонд был не просто блестящим рассказчиком, он еще и великолепно умел слушать. Он многое вытянул из меня — от несчастливого брака моих родителей и конформистских ужасов Олд-Гринвича до всего, что случилось в Боудине и привело меня на эту сторону Атлантики.
К тому времени, как я окончила рассказ, за окнами было совершенно темно, и Дезмонд, взглянув на часы, вскочил, поворошил лопаткой угли в камине и объявил:
— Я полагаю, ужин готов. Вы поужинаете со мной?
— Но я и так отняла у вас слишком много времени.
— Ну вот, опять… вы не должны считать себя обузой. Как бы то ни было, мы заболтались, и сейчас уже почти половина седьмого. Вот что, позвольте мне показать вам вашу комнату.
Мы поднялись по лестнице и оказались в большом коридоре, в который выходили пять дверей с именными табличками вместо номеров. Мой был помечен как «Оливер Сент-Джон Гогарти»
[75].
