— Она была великолепна, — говорил Диармуид. — И слава богу, что у Шейлы здесь оказалась мамина малолитражка. Она гнала как угорелая, чтобы поскорее доставить меня в больницу.
— Гнала я, чтобы ты не закапал кровью драгоценную мамочкину машину. Моя ма жутко не любит кровь на сиденьях. А если говорить о бомбежках, то нам здорово везет. В прошлом году всего две бомбы, и то маленькие. Мы, кстати, еще не знаем, сколько пострадавших было после сегодняшнего взрыва.
— Говорил я тут по телефону с одним из своих шпионов в Нортсайде, — сказал Шон. — Один труп и четырнадцать человек тяжело ранены. Он говорит, что у них считают, что за всем этим стоят ОДС
[80] по обычным гребаным причинам.
После этого сообщения Шона с новой силой разгорелась дискуссия — велась она вполголоса, чтобы не привлекать внимания других посетителей бара, — о том, могла ли Временная ИРА
[81] устроить нападение, чтобы повлиять на общественное мнение в стране в отношении республиканцев и лоялистов. Шон к тому же рассуждал вслух о том, не была ли разведка британской армии также в сговоре с протестантской ОДС. Я слушала все эти конспирологические разговоры, завороженная тем, насколько сложной, трудной для понимания и изменчивой была политическая ситуация в стране.
Попробовать оторваться в Дублине от компании, с которой ты почти пять часов пил и болтал, всегда было нелегкой задачей. Особенно если учесть, что одиннадцать часов вечера в субботу считалось еще детским временем, а собутыльники буквально требовали, чтобы никто не расходился ради продолжения веселья… и все такое. Но должна же я была позвонить домой и сказать маме, чтобы она не беспокоилась из-за бомбы.
— Бомба? Боже мой, какой ужас! — сказала мама. — Тебе надо немедленно вернуться домой.
— Бомба была совсем маленькая, а я просто хотела сказать, что меня и близко там не было.
— Не бывает маленьких бомб. Я сейчас же звоню твоему отцу в Сантьяго и говорю, чтобы он приказал тебе ехать домой.
— Мам, это смешно.
— Ты всегда считала, что я смешна и нелепа. Миссис Нелепость!
— Я позвонила, чтобы сказать тебе: у меня все в порядке.
— Ты пила, да? Пила?
— Мам, ну хватит. Спокойной ночи.
Папа позвонил на следующий день. К счастью, я оказалась дома и писала сочинение, когда Шон крикнул мне снизу, что «на линии оператор из гребаного Чили».
Я кубарем скатилась по лестнице вниз, ни на секунду не сомневаясь в том, что услышу от отца: «Я забронировал тебе билет до Нью-Йорка на ближайший рейс». Но его реакция была совершенно гениальной:
— Твоя мать мне звонила, она почти в истерике из-за бомбы в Дублине. Мы здесь в офисе получаем новости по телетайпу из «Ассошиэйтед Пресс», так что я уже читал сообщение. Скверно, но не ужасно. Мать я успокоил и сказал, что нет причин загонять тебя домой. Но если это будет повторяться регулярно, тогда…
— Не будет, — уверенно сказала я, подумав: что за абсурдное предположение!
— Твои бы слова да этим воякам в уши. Как там твои дела?
Я в подробностях рассказала отцу обо всем, а потом перевела разговор на тему, интересовавшую меня:
— Пап, где Питер и что происходит в Чили?
— Питер, насколько мне известно, в полном порядке, хотя и ошивается в сомнительной компании.
— Но ты с ним виделся?
— Пока нет.
— Вы разговаривали?
— Пока нет.
— Тогда как ты можешь быть уверен, что он в порядке? Разве там не расправляются со всеми противниками режима?
— Это не режим. Это законное правительство.
— Законное правительство не появляется в результате военного переворота.
— Я обеспечиваю безопасность Питера. А сейчас я вернулся к своим делам на руднике. Выпей за меня стаканчик «Тулламор Дью». Пока, малышка, люблю тебя.
Почему я не заговорила с папой о словах, которые так поразили меня в письме Питера: что наш отец был не тем, кем казался? Почему не попросила объяснить мне, что тревожит Питера? Просто я знала, что папа не ответит, а лишь небрежно отмахнется, примерно так: Ой, как будто ты не знаешь своего брата-радикала, которому везде мерещатся заговоры правых… Да, я поддерживаю Пиночета, но для меня это всего лишь бизнес, и не более того. Но еще одна причина, по которой я не отваживалась заговорить с отцом на эти темы, заключалась в том, что не знать какие-то вещи было для меня более удобным вариантом. При таком раскладе мне не нужно было влезать во все эти моральные и этические вопросы, неизбежно возникавшие по поводу его деятельности в такой нестабильной стране, как Чили.
Как-то вечером в четверг я неожиданно столкнулась с профессором Кеннелли, выходящим из «Бьюли».
— Умнейшая Элис Бернс… которая, как большинство умных американцев, приехала в Дублин, чтобы поддаться его разлагающему влиянию, и делает она это во имя англо-ирландской литературы.
Должна признаться, что мне очень понравилась эта характеристика. Не меньше нравилось мне в жителях Дублина отсутствие амбиций и особого рвения. Скажем, то, что мои сокурсники никогда не обсуждали вопрос о том, кто кем видит себя через десять лет, мне импонировало. Разговоры о карьере или деньгах здесь не приветствовались. Несмотря на изолированность Дублина, атмосфера здесь была по-настоящему богемной, особенно для неприхотливых людей, способных жить, тратя очень мало, в менее чем адекватных условиях. Но выгодное отличие состояло в том, что не нужно было участвовать в пресловутой американской гонке за достижениями. Я не хочу сказать, что речь идет о бездумной пассивности и полном отсутствии инициативы. Я видела в маленьком театрике необычайно мрачную и выразительную постановку пьесы об ирландской семье в Ковентри под названием «Свист в темноте». Акцент в ней был сделан на то, что писатели в этой стране оставались на переднем крае даже тогда, когда приходилось ставить под сомнение национальные мифы и сложно устроенную местную политическую систему. Я открыла для себя таких писателей, как Шон О’Фаолейн, который мог открыто осуждать католическую церковь и дремучий провинциализм ирландской жизни и одновременно воспевать тонкую лиричность ирландцев.
В моем сознании начала укореняться еще одна вещь — понимание того, что, как и большинство американских писателей, их ирландские собратья неизбежно сталкиваются с вопросами национальной идентичности, межобщинных противоречий, с многочисленными клише и ложными мифами, которые являются краеугольными камнями нашего коллективного сознания. Когда я изложила этот тезис в сочинении, написанном для профессора Кеннелли, он выразил свое отношение к нему в примечании в конце:
