— Тогда почему переспать с ней для тебя не было проблемой?
— Я тосковал по Валентине. И нуждался в утешении.
— Почему она сказала мне, что Дуарте убил ты?
— Ты что, мне не веришь?
— Я хочу верить тебе. Но вот могу ли?
— Как ты можешь верить ей?
— Уж ей-то я не верю и подавно. Так что поверю тебе на слово, что ты не нажимал на курок. Но вот о чем я хочу тебя спросить — как Карли смогла выбраться из страны, совершив убийство?
— В ту ночь, застрелив журналиста и избавившись от тела, мы вернулись в свое тайное убежище и залегли на дно.
— Так ты помогал избавиться от тела?
— У меня не было выбора. Приказ Эль Капитана. Да, меня до конца жизни будет мучить чувство вины. Так вот, мы вернулись в подвал, где уже провели несколько суток — вообще, мы меняли адреса каждые два-три дня, — а наутро, когда я проснулся, Карли исчезла. Вместе со своим рюкзаком, паспортом и всем остальным. А еще вместе с ней пропали чилийские песо на сумму пятьсот долларов, выданные мне на текущие расходы.
— Она тебя обокрала?
— Судя по всему. Я думаю, она добралась до аэропорта Сантьяго и вскочила на первый же самолет, улетающий из страны… но, сама понимаешь, кто же ее знает? Это же Карли — ни единому слову этой бабы верить нельзя, и мы теперь оба это понимаем.
— А сам-то ты как выбрался из страны?
Мой вопрос заставил Питера вздрогнуть. Его глаза начали наполняться слезами. Мне вдруг стало очень неуютно. Я взяла брата за руку. Он опустил голову и, помолчав минуту, начал рассказывать:
— Через два дня после того, как был убит Дуарте, нам предстояло перебраться в новое укрытие на север от города. Через десять минут после того, как мы выехали из Сантьяго, нас схватила полиция. Нас в машине было трое. Полицейские вывели двух моих товарищей на обочину дороги и расстреляли в упор, там тела и оставили. А меня они затолкали в свою машину. Коп на заднем сиденье сильно ударил меня в висок, давая понять, что я в полном дерьме. От удара я потерял сознание, может, даже получил сотрясение. Этот коп стал трясти меня и бить по лицу, пытаясь привести в чувство. Ему это удалось, и тогда он снова ударил кулаком. На этот раз я отключился надолго. Пришел в себя в крошечной камере без окон. Цементные стены, грязный матрас, света нет, воды нет, вместо сортира ведро. Там меня держали два дня. У меня раскалывалась голова. Три раза в день дверь открывалась, и в камеру просовывали воду и хлеб.
Я орал. Я вопил. Пришел тюремщик и два раза ударил меня в живот. У меня болело абсолютно все. Они оставили меня лежать там и ничего не предпринимали. Я лежал совершенно беспомощный и уже решил, что там и подохну. На другой день тюремщик пришел снова и приказал мне вставать. Меня отвели в отвратительно грязную ванную комнату, велели раздеться, сунули кусок грязного мыла и затолкали под холодный душ. Я два раза терял сознание, но умудрился помыться и даже вымыл голову. После этого мне выдали чистую одежду — мешковатые штаны, белую рубаху, сандалии. Когда я оделся, двое вооруженных до зубов конвоиров долго вели меня по коридорам и наконец притащили в комнату, где сидели три человека. Двое — чилийцы в дешевых костюмах и при галстуках. Они сидели, сняв пиджаки, так что была видна наплечная кобура с оружием — у обоих! А третий был в легком костюме цвета хаки, рубашке с воротничком на пуговицах и полосатом галстуке Йельского университета. Он представился Говардом Лонерганом и сообщил, что работает в нашем посольстве.
Лонерган спросил у детективов разрешения поговорить со мной — испанский у него был отличный, — подошел к стулу, на который мне приказано было сесть, нагнулся и зашептал мне на ухо:
— Питер, я знаю, кто ты. Я знаю, где ты рос, в какую школу ходил, в каком колледже учился, и про твою аспирантуру тоже все знаю. Мы связались с твоим отцом — они с твоим братом здесь, в Чили, — и сообщили ему о том, в какое сложное положение ты попал. Должен сообщить тебе, что эти люди — сотрудники Особой службы — знают о твоей причастности к убийству Альфонсо Дуарте. Если расскажешь им то, что они хотят знать, мы попытаемся с ними договориться и увезем тебя из страны. Поэтому мы советуем тебе начать сотрудничать с этими джентльменами и не делать глупостей.
— Вы можете гарантировать мне безопасность? — спросил я.
Лонерган покачал головой:
— Гарантировать я могу тебе только одно — полный кошмар в случае отказа с ними сотрудничать. И еще гарантирую, что тогда мы ничем не сможем тебе помочь.
Что мне оставалось делать? Двух моих товарищей убили у меня на глазах… Я вынужден был расколоться.
— Ты все им рассказал?
— Не все.
— То есть…
— Сказал им, что Дуарте застрелил один из парней, которых они сами убили, Густаво.
— Почему, черт возьми, ты так сказал? — Я почти кричала.
— Потому что не хотел впутывать живых… тем более что из вопросов, которые мне задавали, я понял, что чилийским спецслужбам ничего не было известно про Карли.
— Почему ты не рассказал им правду?
— Что бы это дало?
— Если Карли убила того человека…
— Она его убила.
— Получается, ты выгородил убийцу.
— Элис, прошу тебя, попытайся понять… Я видел, как тому человеку разнесло затылок. Меня заставили смотреть на казнь двух моих товарищей. Я получил два сильнейших удара по голове. Два дня меня держали в карцере, в грязи и зловонии. Тот тип из посольства недвусмысленно дал понять, что отказ от сотрудничества обеспечит мне куда более долгий срок в этих страшных застенках.
— И все же ты решил Карли покрывать?
— Да, решил. Сознаюсь, виноват. Но, предположим, я бы назвал ее имя — и что? Допустим, я бы обвинил ее. Чилийцы сочли бы это выдумкой… а если нет, то обвинили бы меня, что я с Карли в сговоре. А тот парень, на которого я указал как на убийцу Дуарте, был уже мертв. Меня допрашивали очень долго, но ничто даже не намекало, что чилийцам хоть что-то известно о существовании Карли. Допрос длился восемь часов… они орали мне прямо в уши, осыпали оскорблениями, называли наивным американским идиотом, вмешивающимся в дела их страны. А я пел свою песню, как гребаная канарейка, потому что Говард Лонерган все кивал мне, как будто говоря: выложи им все, что знаешь, сынок. После многочасового допроса мне сообщили, что благодаря заступничеству отца и его связям с режимом Пиночета меня просто депортируют. Но сначала чилийским спецслужбам нужно узнать, что привело меня сюда. Я ответил: идеализм и желание выступить против Никсона и Киссинджера.
Затем какой-то полицейский спросил меня, не замешана ли в этом женщина. Я отрицал. Он назвал меня лжецом и, показав фотографию Валентины, заявил, что им известно, что мы с ней были неразлучны. Лонерган кивнул с мрачным видом и сообщил, что на нас с Валентиной у чилийцев есть досье. Полицейский открыл папку и показал мне фотографии, на которых мы вдвоем гуляем по Нью-Хейвену, держась за руки. «Кто это снимал?» — спросил я. Лонерган ответил совершенно невозмутимо: «Она нас интересовала, нам было известно о ее деятельности в поддержку Сальвадора Альенде». Мне ничего не оставалось, как признать: да, мы были влюблены; да, я последовал за ней; да, из-за нее я присоединился к Эль Френте. Наконец чилийцы ушли, предупредив, что через несколько минут вернутся. Лонерган сказал, что все хорошо и что мне повезло выбраться живым из всей этой неразберихи. Через пять минут дверь открылась. В нее вошла Валентина. Она ахнула, увидев меня. И я тоже ахнул. Лицо девушки представляло собой одну сплошную рану — видимо, ее много раз избивали. Она еле держалась на ногах, и я подумал, что ее подвергали пыткам. Глаза остекленели — складывалось впечатление, что Валентина в шоке. Однако она все равно оставалась красивой. Один из полицейских что-то сказал Валентине по-испански. Она заплакала. Я рванулся к ней, чтобы обнять, утешить, но Лонерган схватил меня за плечо и оттянул назад. Валентина начала кричать на меня по-английски, что я агент ЦРУ, шпион, что я предал ее и все движение, что я провокатор. Я заорал на полицейского: «Что, черт возьми, вы ей наговорили?» Вместо ответа он так ударил меня в живот, что я, согнувшись пополам, свалился на пол. Валентину увели. Лонерган посмотрел на меня сверху вниз: «Это предел глупости!» С этими словами он вышел из комнаты.
