— Банкир, которого убили при попытке похищения, был его давним и закадычным другом. А сам он очень близок к Пиночету. То, что он не стал вступаться за дочь — тем более что ее обвиняли в преступлениях против хунты, — несомненно, укрепило его позиции и улучшило отношения с Пиночетом и его свитой. Он доказал свою преданность, продемонстрировав, что готов пожертвовать даже собственной дочерью. Я бы не удивился, узнав, что отчасти на его решение повлиял и старый добрый латиноамериканский мачизм. Валентина же предала семью, пренебрегла отцовскими наказами, убила одного из его ближайших amigos — значит, заслужила справедливое наказание. Но я убежден, что перед своей женой и двумя другими дочерьми он никогда не признается в том, что знал о смерти Валентины, наверняка станет отпираться и утверждать, что это случилось без его ведома. И солжет — в этом я тоже убежден. Непомерная гордость и раздутые амбиции — вот причина, по которой он позволил расправиться с собственным ребенком.
— Похоже на нашего старого доброго папу. Он тоже непонятно во что влез со своими амбициями и может знатно облажаться.
— За исключением одного — меня папа спас. Я могу не соглашаться с его политическими взглядами, даже ненавидеть его за поддержку этого кровавого режима, за то, что он сотрудничает с ЦРУ. Но он не позволил меня убить.
— У тебя уже была возможность сказать ему спасибо?
Питер покачал головой.
— А тебе не кажется, что это было бы правильно? Хоть письмо написать или еще как-то…
— Я бы не хотел про это писать. Потому что это наверняка дойдет до Конторы. Подожду следующей личной встречи.
— Если ваша личная встреча вообще когда-нибудь состоится.
Питер промолчал. Я сменила тему, засыпав брата вопросами о продолжающемся скандале в администрации Никсона. Питер сказал, что, по его мнению, при сложившейся ситуации импичмента Никсону следует ждать до конца лета. А до конца года, скорее всего, падет Сайгон.
— Ты, наверное, знаешь, несколько лет назад папа делал все что мог, лишь бы только Адама не призвали в армию. Устроил его на этот занюханный коммерческий факультет — это помогло. Но как только Адам окончил магистратуру и получил диплом, Служба призывной системы тут же снова учуяла запах свежего пушечного мяса. Тем более что по призывной лотерее
[88] дата его рождения была под номером 12 из 365 — почти стопроцентная гарантия, что его выберут. Почему, ты думаешь, я так надолго застрял в аспирантуре? Правда, теперь, когда Никсон вот-вот свернет проект, это уже не имеет значения.
— Ты вернешься в Йель?
Питер в очередной раз подлил вина в наши бокалы:
— Когда я вернулся в Нью-Йорк — рейс в один конец из Сантьяго через Майами, — то даже не сомневался, что на границе меня встретят федералы и потащат на допрос. Но в Майами на паспортном контроле у меня спросили только, везу ли я алкоголь или кубинские сигары. В аэропорту Кеннеди я вышел из самолета, чувствуя себя свободным человеком. И первое, что я сделал, — подошел к стойке «Эр-Франс» и спросил, можно ли купить билет со студенческой скидкой на ближайший рейс до Парижа. Выложил двести долларов. И на следующее утро был здесь. Насколько я понял, даже с сигаретами, бухлом и двумя-тремя киносеансами в Париже можно жить меньше чем на сотню баксов в неделю.
— Значит, ты твердо решил остаться здесь?
— В Штаты я не вернусь ни за что. И еще… я больше не хочу видеть нашего братца. Никогда.
— Но Адам не имеет никакого отношения к смерти Валентины.
— Он работает на папу… на них… И наверняка, я нисколько не сомневаюсь, он работает в Конторе.
— А если даже и работает? — Я постаралась не давать воли раздражению. — Это так важно? Разве это Адам в ответе за все, что произошло? Его не было в том самолете, он не выкидывал орущих людей навстречу гибели…
— Ладно, ладно, согласен, я перегибаю палку, рассуждаю как ханжа.
— Не без того. Но понять тебя можно… Такой кошмар даром никому не проходит… Мама хоть знает, где ты?
— Я отправил ей телеграмму, как только прилетел в Париж. Впрочем, я уверен, отец ей уже сообщил, что вытащил меня живым. Я даже подозревал, что она понесется в Ла-Гуардиа
[89] и будет встречать меня. Поэтому в Майами на пересадке поменял билет на другой рейс, тоже до Нью-Йорка, но с посадкой в аэропорту Кеннеди. Боялся столкнуться с ней лицом к лицу.
Мне трудно было даже представить себе волнение, тревогу и страх мамы, когда она узнала, что ее сын-первенец арестован чилийской хунтой. Убегать от нее, как это сделал Питер, особенно после того, как папа спас ему жизнь, показалось мне поступком очень неправильным… и, честно говоря, довольно трусливым. Мог бы провести с мамой в Олд-Гринвиче хоть пару дней, дать ей почувствовать свою нужность, уделить немного времени. Или это говорила во мне моя собственная вина? За то, что с тех пор, как пересекла Атлантику, я почти не контактировала с мамой, за то, что хотела отгородиться от нее стеной повыше…
— Я тебя не сужу, поступай, как знаешь, но все же мне кажется, что ты должен извиниться перед мамой… хотя бы по телефону.
— На днях я ей написал, но сделал все для того, чтобы она не узнала названия моей гостиницы. Не хочу, чтобы папа меня искал. Останусь невидимкой.
— Значит, когда я буду с ней говорить…
— Скажи просто, что говорила со мной по телефону, и не более того, но не выдавай мой парижский адрес.
Новая ложь. И снова секреты.
— Я скажу маме, что мы виделись, — твердо заявила я. — По той простой причине, что она, наверное, с ума сходит, день и ночь думая о том, как ты перенес тюрьму и в каком ты сейчас состоянии.
На следующее утро — в наш последний день вместе — мы старались не касаться чилийской темы и всего с ней связанного. Питеру хотелось побольше узнать об Ирландии. Он говорил, что я должна отважиться на поездку в Белфаст, чтобы самой узнать, так ли там все скверно, как пишут у нас. Дневным рейсом я должна была вылетать обратно в Дублин. Я уже успела соскучиться по его особой атмосфере.
Выйдя из гостиницы, мы обнялись. Питер выглядел очень расстроенным.
— Мне без тебя будет одиноко — как было до твоего появления.
— Тебе надо больше общаться, знакомиться с людьми, — посоветовала я.
— Сейчас для этого не самый подходящий момент.
Я не настаивала. Мы долго стояли в обнимку с братом перед фасадом нашей обшарпанной гостиницы. Я взяла с него обещание не поддаваться отчаянию, а если покажется, что силы на исходе, запрыгнуть в самолет и примчаться ко мне. Он должен научиться прощать себя. Еще я сказала, что люблю его. А потом настало время мне вернуться к своей ирландской жизни.
