— Ты пытаешься вызвать у меня чувство вины.
— Я хотела сказать, что очень тебе сочувствую.
— Статейку тебе, конечно, твоя мамочка послала?
Я кивнула.
— Имей в виду, когда она узнает, что ты могла спасти ее подругу, то возненавидит тебя еще сильнее.
— О чем ты вообще говоришь?
— Ты же не дала знать своей мамочке, что я жива и здорова.
От этой реплики я оторопела. Особенно потому, что уже начала догадываться, что последует дальше.
— Не думаю, что это мое дело — раскрывать твои секреты.
— И полюбуйся на результат: ты допустила, что моя мать наложила на себя руки.
— Да как ты смеешь?..
— Смею что?
— Ты не смеешь меня обвинять…
— Если бы ты рассказала свой маме или моей маме, что я еще жива…
— У меня и в мыслях не было, что твоя мама собирается…
— Сама мне говорила, что она была очень подавлена с того дня, как я исчезла. И что отец ее бросил… Ты говорила, что друзья о ней волнуются. Ты могла бы это предотвратить.
— Не морочь мне голову. Почему у нее была депрессия? Почему она убила себя? Да из-за того, что ты пропала… и у тебя не нашлось элементарного сочувствия, чтобы хоть намекнуть своей матери, что ты…
— Как это типично для тебя — пытаться переложить на меня свою вину. Я умерла. Подохла. Стала кем-то другим. А ты могла спасти ее, просто позвонив. Но дай-ка угадаю — ты не пожелала в это ввязываться.
— Я как дура покрывала тебя, не хотела выдавать…
— Своей нерешительностью ты убила мою мать.
Меня охватило настоящее бешенство — я готова была схватить стоящий на столике чайник с горячей водой и выплеснуть Карли в лицо. Но где-то в уголке сознания прозвучал голос рассудка: этим ты ничего не выиграешь, так что просто уходи сейчас же, пока ты ничего не натворила и не осложнила ситуацию еще больше.
Именно так я и поступила. Но на полпути к выходу оглянулась, чтобы увидеть Карли, которая сидела, невидящим взглядом уставившись в стол, разбитой новостью, что я ей сообщила. Я заметила, что она кусает губы, борясь со слезами. Я бросилась назад, к ее столику. Но она, увидев меня, вскочила на ноги, сгребла в охапку пальто и сумку, метнулась к двери и, оттолкнув меня, вылетела в пасмурное дублинское утро.
Я посмотрела на часы. Только половина одиннадцатого утра. Голова у меня кружилась, как юла, вышедшая из-под контроля. Грязные обвинения Карли, хоть они и были чистой воды манипуляцией, тем не менее выбили меня из колеи, разбередив рану в душе и разбудив чувство вины. Я была в ужасе, вдруг ясно осознав: скажи я маме сразу о появлении воскресшей Карли, миссис Коэн, возможно, была бы сегодня жива. Мне до зарезу нужно было с кем-нибудь об этом поговорить, но я боялась. Боялась, что Киаран, если я приду к нему и вывалю на него все это, может от меня отдалиться, решив, что для него все это слишком сложно, слишком мрачно. Я брела по Графтон-стрит, пока не дошла до Стивенс-Грин, выкурила сигарету, пытаясь успокоиться. Мне нужно было идти в библиотеку заниматься, но ни на чем другом я сейчас не смогла бы сосредоточиться. Из-за смерти миссис Коэн я чувствовала себя опустошенной, снова и снова я спрашивала себя, почему так испугалась возможной реакции Карли, что не подумала снять трубку и позвонить, ведь этим я могла спасти ее мать. Будь я католичкой, сейчас, наверное, уже сидела бы в исповедальне, хотя и сомневаюсь, что получила бы там мудрый совет. Скорее всего, мне велели бы десять раз прочитать молитвы по четкам и несколько раз «Богородица, Дева, радуйся» и отпустили грехи… хотя нет, священник наверняка сказал бы, что самоубийство — один из самых страшных грехов и я должна была сделать все возможное, чтобы его предотвратить. В моей голове происходил шизофренический диалог — и все вокруг указывали на меня осуждающими перстами. Я расплакалась. Меня била дрожь как в лихорадке. Да, сейчас я, как никогда, нуждалась в отце, но только не в том, кто носил пасторский воротничок. Я встала. По диагонали прошла через парк, выйдя у Эрлсфорт-Террас, и зашагала по Лоуэр-Лисонстрит. Наконец я добралась до входной двери дома Дезмонда. Дважды постучала. Не дождавшись ответа, постучала еще несколько раз. Потом повернулась и спустилась по ступенькам на тротуар.
— Не убегайте так поспешно, Элис.
Я оглянулась. Дезмонд был в фартуке и держал в руке пылесос.
— Извините, я пылесосил и не услышал вас.
— Я должна извиниться.
— За что же?
— За то, что приняла как должное ваше гостеприимство и доброе отношение, а потом исчезла.
— Вы мне ничего не должны, Элис.
Я снова начала плакать.
— Можно мне войти?
— Ради всего святого, что случилось? — всполошился Дезмонд.
Мой плач перешел в рыдания. Бросив пылесос, Дезмонд обнял меня за плечи, проводил в дом, снял с меня из пальто и усадил перед камином в гостиной. Видя, что я продолжаю всхлипывать, подошел к буфету и налил мне основательную порцию «Редбрест».
Я осушила стакан тремя большими глотками. Дезмонд налил еще виски и поставил на столик рядом с креслом, в которое меня усадил:
— Если снова расстроитесь, только руку протяните.
Немного придя в себя, я заговорила. Вся эта чертова история — каждая ее частичка, каждая деталь, начиная с исчезновения Карли три года назад, — так и вылетела из меня. На лице Дезмонда отражались самые разные эмоции. Я видела, как сжимались его губы в определенные моменты повествования, особенно когда я добралась до чилийской части истории и сообщила, что Карли, по словам Питера, убила редактора газеты. Когда я описывала, как она появилась на моем пороге и как по-хамски вела себя, он снова плотно сжал губы. Но когда я дошла до ее заигрывания с ребятами крайне левых убеждений в Тринити и о том, как я застала ее в пабе в компании ирландских боевиков, Дезмонд был шокирован. Под конец я поведала о нашем разговоре час назад в «Бьюли», где Карли обвинила меня чуть ли не в доведении ее матери до самоубийства.
— Не смейте винить себя за то, что эта бедная женщина покончила с собой, да простит ее и примет Господь. Ее мерзавка-дочь — вот кто мог и должен был избавить бедняжку от страданий. Ваша бывшая подруга — настоящая стерва. Вы уверены, что эти республиканцы не заметили вас и вашего молодого человека в пабе?
— Они были поглощены разговором, а Карли точно нас не видела.
— Слава Богу, что так. А этот парень, Киаран… он не замешан в политике, не так ли?
Я объяснила, что его отец — научный работник в Квинсе, а мать работает на радио. Ни он, ни его семья, хотя и были католиками, не имели дела с политикой и держались в стороне.
— Раз вы считаете, что ему можно верить, я осмелился бы вздохнуть с облегчением. Меньше всего вам нужно близкое знакомство с «политическими» с севера.
