— Надо отметить — я почувствовал, что это было настоящее боевое крещение.
— Но я сама попросила.
Пауза.
— Ты, наверное, думаешь: почему мы с Энн не удерем отсюда? — спросил Джон.
— Нет, об этом я не думаю. — Я помотала головой.
— Думаешь, и правильно делаешь. Нам давно следовало бы переехать, но мы оба упрямы. В этой злополучной дыре мы оба выросли, получили образование, встретились, полюбили друг друга и решили жить вместе. Ольстер для нас — это что-то вроде брачной клятвы: «В радости и в горе».
Принесли вино. Официант наполнил бокалы.
Джон поднял свой и чокнулся со мной:
— Добро пожаловать в семью… если позволишь мне так выразиться.
— Да, конечно.
Поздно ночью, лежа рядом с Киараном, я пересказала ему свой разговор с его отцом. Киаран искренне удивился — не потому, что счел, будто отец каким-то образом вмешивается в его личную жизнь, а потому, что уж очень нехарактерно для его отца было выносить поспешные суждения в таких вопросах.
— Моя мать, кажется, тоже души в тебе не чает, а она, поверь, не их тех, кому легко угодить. Как ты считаешь, когда дело дойдет до моего знакомства с твоими родителями, есть шанс, что они меня примут так же благосклонно?
— Если в этот момент не будут орать друг на друга… да, конечно, ты им обязательно понравишься. И братьям тоже — особенно Питеру… Бедняга, ему здорово досталось.
— Судя по твоим рассказам, твоему отцу тоже досталось немало.
— Папа, мне кажется, родился с указующим перстом в голове, и этот перст вечно подталкивает его к каким-то делам, которые ему на самом деле не особо нравятся.
— Ну, лихие приключения с ЦРУ были ему по крайней мере интересны.
— Ты ведь своим про это не рассказал?
— Когда меня просят хранить секрет, я его храню.
— Дай Бог тебе здоровья!
— За что это?
— За порядочность. Я так мало с этим сталкивалась в жизни, особенно в собственной семье.
И, прижавшись к парню, я заснула в его объятиях.
На другой день родители Киарана не беспокоили нас до полудня. Проснулась я на узкой кровати, все еще обнимая своего любимого, и подумала: я даже представить себе не могла, что в моей жизни такое случится. Хотя я отчаянно хотела встретить кого-то, чтобы почувствовать себя любимой, проблема была во мне: в глубине души я считала себя недостойной любви и боялась, что, отдав кому-то свое сердце, неизбежно навлеку на нас обоих боль и мучения. Впрочем, Киаран, хоть мы и были вместе чуть больше месяца, вел себя со мной так безукоризненно, что я начала забывать о своих страхах.
Когда мы садились в поезд на Центральном вокзале, Энн удивила меня неожиданным порывом — крепко обняла меня и шепнула на ухо:
— Спасибо, что сделала Киарана таким счастливым.
В ответ я прошептала:
— Он тоже делает меня счастливой. А вы с Джоном просто замечательные. Я очень вам благодарна.
По дороге на юг Киаран спросил, думала ли я уже о планах на предстоящее лето. Ему предложили стажировку в адвокатской палате в Дублине, но поскольку это были последние его летние каникулы перед выпускным курсом, «а потом в ближайшие сорок пять лет я буду пахать и пахать», то он и подумал, не помотаться ли нам вдвоем по Европе в июле и августе.
— У меня есть друг из Белфаста, так он проводит это замечательное лето на греческом острове Наксос, управляет баром своего отца. К их пансионату пристроен небольшой гостевой домик, который он нам отдал на две недели даром. Мы могли бы полететь в Афины, сесть на паром до Наксоса, провести там две недели, а затем решить, куда отправиться дальше. Покрутимся летом по дешевке по континенту и вернемся в Дублин к середине сентября, задолго до начала семестра. Как тебе такое?
— У меня нет абсолютно никаких планов на лето, — ответила я, беря Киарана за руку, — и уж точно я не собираюсь домой — к мамочке и папочке, Уотергейту, войне и прочим американским безумствам. Я определенно хочу путешествовать… причем с тобой. Считай, что я в деле.
Киаран нагнулся и поцеловал меня:
— Я знал, что стоит попробовать тебя уговорить.
Вернувшись в Дублин, мы оба погрузились в заботы — пора было готовиться к экзаменам. Мысль о том, что судьбу моего обучения на ближайший год определят эти несколько часов в экзаменационных аудиториях, не давала мне покоя. Я по восемь часов в день проводила в библиотеке, а большую часть ночей — у Киарана. По ночам в его квартире было абсолютно тихо, и мне нравилось просыпаться рядом с ним. Шон по-прежнему разговаривал со мной сквозь зубы, а новичок, поселившийся на Пирс-стрит на моем этаже — Шейла окрестила его головорезом, — оказался любителем хэви-метала и круглыми сутками крутил Black Sabbath.
Поэтому на Пирс-стрит я появлялась нечасто. Забегала раз в несколько дней проверить, нет ли писем и не звонил ли мне кто. Тишина в эфире от родителей меня только радовала. А вот от Питера пришло длинное письмо:
Элис, привет!
Я все еще в Париже, вложил двести франков в приобретение сильно подержанной пишущей машинки с нормальной английской клавиатурой. Теперь пытаюсь как-то выплеснуть на бумагу все, что произошло в Чили. Не роман. Документальная проза. Поскольку правда всегда намного экстремальнее и жестче вымысла. Живу все еще в «Ля Луизиан». На той неделе вдруг, ни с того ни с сего, получил письмо от нашего дорогого папеньки, в котором он сообщил, что звонил в Йель и осенью там меня с радостью примут обратно. А на случай, если я хочу остаться до тех пор в Париже и продолжать играть в эмигранта вроде Хемингуэя, он сделал денежный перевод на $1000, чтобы поддержать меня на плаву. Тысяча баксов! Этим он купил мне еще месяца четыре жизни здесь. Почему он послал мне деньги? Это признание вины? Желание привлечь меня на свою сторону? Кто это, на хрен, поймет? И какая, на хрен, разница? Перевод я обналичил. Возвращаться ли к учебе, пока не решил. Одно я знаю твердо — что обязательно должен закончить книгу, над которой сейчас работаю. Если у меня останутся какие-то деньги, может, отправлюсь на пару недель в дешевое и солнечное место, вроде Сардинии.
Еще одна суперновость из дому — мама прислала мне письмо, в котором сообщила, что Карли заключила сделку с федералами, как только оказалась в Штатах. В обмен на свидетельские показания против бывших соратников — боевиков «Черной пантеры» ее отпускают, слегка пожурив и испепелив неодобрительными взглядами. Эта девица и впрямь способна выкрутиться из любой, самой мрачной ситуации. Есть такие люди, которым не занимать коварства, они втягивают в неприятности всех, кому хватает глупости вступить с ними в контакт. Им самим все и всегда сходит с рук, даже, как я вижу теперь, самые серьезные проступки. Я до сих пор чувствую себя идиотом из-за того, что связался с ней.
Ну а в конце письма наша дорогая мамочка пожаловалась, что во время последнего телефонного разговора ты бросила трубку — только потому, что она всего-навсего осмелилась упомянуть, что тебе стоило бы настучать ей на Карли на пару недель пораньше. Кстати, если это ты сообщила о ней властям, я тебе поздравляю с тем, что тебе хватило мужества сделать то, что сделать следовало. И не слушай мамочкины причитания — она любит давить на совесть. Увы, ей просто больше нечем заняться.
