– Ты перед тем, как порезала себя, вероятно, позвонила ему, сказала, чтобы он приехал и забрал Шагги. – Лик выдохнул воздух вверх, и его челка затрепетала, как занавеска перед открытым окном. – Это уже слишком, мам. Я не могу постоянно всех спасать.
Двадцать пять
К тому времени, когда Агнес пришла в себя в Гартнавелской больнице, ее мальчик провел у отца почти неделю. Прежде чем вскрыть себе вены, она позвонила в диспетчерскую и сообщила, что Шаг наконец-то добился своего, она оставляет его навсегда, и пусть он приедет забрать свой победный приз – сына. Она сказала, что купила новый костюм для Шагги по каталогу, и на похоронах ее мальчик должен быть в черных костюмных носках, а Шаг должен проследить за этим.
Лик так и не узнал, каким образом это послание дошло да Шага. Неужели диспетчер передал это по рации и его слышали все? Неужели все черные такси припарковались у тротуара и слушали, как Джоани Миклвайт передает предсмертные пожелания женщины, которую сама же и помогла убить?
Шаг не стал спешить. Когда он наконец приехал в Питхед, то с удивлением узнал, что Агнес практически воплотила свои угрозы в жизнь. Он увидел мальчика, который с ошарашенным видом сидел на забрызганном кровью канапе, ел консервированные персики и утешал заплаканную Шону Донелли со второго этажа.
Шагги никогда прежде не бывал в новом доме своего отца. Пока такси натужно тарахтело по гулким улицам, мальчик подсчитал на пальцах, сколько времени он провел с отцом после того, как отца похитила Джоани Миклвайт – получилось меньше трех часов. Он сидел на заднем кресле черного такси, словно посторонний. Он не помнил толком и свою встречу с Джоани Миклвайт, но с предательским спазмом вспомнил желтые ботинки с роликовыми коньками, оставившими рану в его сердце. Джоани осталась в его сознании злодейкой, в его мозгу переплелись образ реальной Джоани и той, что существовала в его воображении. Ненависть к ней Агнес внедрилась в его плоть и кровь, как сучки в дерево.
И потому Шагги сидел в натянутой тишине, пока такси петляло по улицам какого-то неприглядного городского квартала. Каждая улица представляла собой поле боя с сожженными винными магазинами, грязными каналами, машинами, стоящими на кирпичах. Мальчику этот квартал напомнил уменьшенную копию Сайтхилла. Были здесь и неизменные пять или шесть высоток, которые пронзали тяжелое зимнее небо. Но, в отличие от Сайтхилла, высотки внизу были окружены кольцом низеньких бетонных коробок, а не плоскими пустыми дворами. Эти низкие дома-коробки походили на муравьев, собравшихся вокруг деревьев, или на трущобы, сооруженные из муниципальных шлакоблоков, оставшихся от высоток. То, что когда-то строилось как новое и здоровое, теперь казалось больным и безнадежным. Здесь не было ни травы, ни деревьев, каждая плоская поверхность была забетонирована или вымощена большими, гладкими, круглыми булыжниками.
Большой Шаг заглушил двигатель рядом с изуродованной телефонной будкой. Шагги из такси видел, что разговор шел нелегко. Он знал это, потому что Шаг, повесив трубку, долго еще стоял в будке, поглаживая усы. Мальчик открыл чемодан, который он собрал по настоянию Шага. Он уложил туда все свои вещи, дорогие сердцу, и чистую одежду из своего небогатого гардероба. Он достал выцветшую полароидную фотографию с голым по пояс Шагом, который гордо держал его, новорожденного, на вытянутой руке, а в другой его руке дымилась сигарета. Он сравнил человека на фотографии с тем, что стоял в будке.
В трудные дни Шагги брал свадебный альбом Агнес и, спрятавшись в ногах ее кровати, рассматривал фотографии отца. Шаг сегодня ничуть не походил на того Шага, которого он помнил по трем полароидным снимкам, сделанным на свадебном обеде. Он стал меньше по сравнению с тем улыбающимся человеком, который сидел на диванчике в обнимку с двумя подружками невесты. Теперь годы сидячей работы в такси отобрали у него то, что и так не отличалось никакими выдающимися качествами, и к тому же округлили его. Короткая стрижка под цезаря на фотографиях сменилась на тонкий начес. Когда-то наглые глаза заплыли жирком. Шагги не мог себе представить женщины, которая захотела бы станцевать теперь с его отцом медленный танец.
Шаг по-настоящему так и не взглянул на мальчика, сидевшего на заднем сиденье такси. И только теперь, когда они уже добрались до Норт-Сайда, Шаг, вернувшись из будки в машину, повернулся и посмотрел на Шагги в школьной форме, покрытой грязью, землей и кровью. Он спросил у Шагги, нет ли у него чего-нибудь почище. Мальчик сказал, что ничего чистого у него нет, но у него есть пижама. Его обуял стыд, когда он снимал с себя одежду перед чужим человеком в чужом такси.
Когда они переступили порог дома Джоани Миклвайт, на Шагги была чистая пижама. Ее дом стоял в середине ряда таких же домов на две семьи, построенных вокруг самой широкой из серых многоэтажек. У Джоани был забетонированный передний дворик и асфальтированный задний, а потому они платили муниципалитету более высокую арендную плату. Проходя через парадную дверь, мальчик с удивлением увидел, что в доме есть лестница и два отдельных этажа. Одно это могло бы свести Агнес с ума.
Джоани Миклвайт стояла в конце короткого коридора, смиренно сплетя пальцы перед своим округлым животом. Она не поздоровалась ни с мальчиком, ни с Шагом, только кивнула и вернулась на кухню. Они приехали к позднему ужину, и Шаг повел мальчика в «столовую», как он назвал эту комнату, а Шагги отметил про себя: никогда не говорить матери, что у отца с Джоани есть лестница в доме или столовая.
Мальчик сидел по центру складного стола, Джоани сидела, нахмурившись, на одном конце, а на другом – сердито поглядывал его отец. За столом уже расположились шестеро детей Джоани. Они, судя по их виду, пребывали в дурном расположении духа и сильно проголодались. Младшим из пасынков Шага был паренек лет семнадцати, а единственную девочку звали Стефани, и только это имя Шагги запомнил после представлений, сделанных отцом. Запомнил он его отчасти потому, что это имя было самым протестантским из всех, какие он когда-либо слышал, а еще и потому, что, когда Шаг ушел от них, Кэтрин грозила вышибить дух из Стефани Микл-в-ад, чтобы поднять настроение Агнес. Теперь, сидя напротив нее, Шагги понял, что Кэтрин не смогла бы претворить угрозу в жизнь. У Стефани были толстые волосатые предплечья. Из всех детей она одна почти не пыталась скрыть свою неприязнь к новому гостю.
Шагги сидел тихо, пока Миклвайты-Бейны рассказывали его отцу о том, как провели день. А рассказать им было что. Кто-то из них работал в офисах, у кого-то имелись машины, кто-то весь день провел в школе, кто-то ждал письма из университета. Кто-то учился на преподавателя, а Стефани работала в таком месте, где у каждого была какая-то штука, называвшаяся «персональный компьютер». Все они называли его «папа», и это повергало мальчика в недоумение, и все они хотели быть услышанными в первую очередь, словно он заявился сюда почетным гостем. Шагги сидел, уставившись в одну точку – ничего не мог с собой поделать. Стефани опустила голову чуть не на стол, встретила его взгляд и с презрением спросила, не хочет ли он сделать фотографию.
После этого Шагги старался водить глазами. Он пытался тайком получше разглядеть отца, понять его. Он почти ничего не знал о нем, и пока другие ели, украдкой бросал на него взгляды и спрашивал себя, почему тот так терпимо относится к этим другим детям, но бросил его.
