Вечером перед отъездом она в последний раз взломала монетоприемник газового счетчика и купила у мороженщика кучу шоколадок. Она выложила перед Шагги всю свою старую одежду, и они встали на колени чуть не вплотную друг к другу и решали, какие ее прежние версии забрать с собой, а какие – оставить позади.
– Такие вещи уже не носят, – сказал Шагги, глядя на нее в черном пушистом джемпере из пряжи, ощетинившейся триллионом длинных ресничек.
Она откусила кусочек от мятной шоколадки.
– А если с пояском? – Она прижала руки к своей затянутой талии.
Шагги залез к ней под джемпер, отстегнул два плечика, вытащил их. Она вдруг перестала быть суровой, стала мягче, моложе на вид. Он прищурился.
– Если бы ты носила джинсы, тогда, может, это смотрелось бы лучше.
Он подложил плечики в свой собственный школьный джемпер, и его плечи поднялись к самой челюсти.
Ее лицо сморщилось.
– Хер там. Я слишком стара для джинсов. В них теперь все, что ни надень, выглядит вульгарно.
Шагги наклонился, взял шерстяную юбку-трапецию цвета пожухлого вереска. Она сидела на ней в обтяжку, но не слишком. Он никогда не видел мать в этой юбке.
– Мне нравится, – сказал Шагги.
Агнес задумалась. Она подергала туда-сюда застежку, словно проверяя, работает ли молния, потом отложила юбку в сторону.
– Нет, не хочу быть ею. Она носит мужские домашние шлепанцы и весь день не снимает передника.
– Тебе было бы удобно.
Его мать легла на ковер, тяжело вздохнув. Потом повернулась и смерила его взглядом.
– Так кем ты хочешь быть, когда мы переедем?
Он пожал плечами.
– Не знаю. Был все время слишком занят – волновался за тебя.
– Бог ты мой, да ты сама мать Тереза. – У Агнес на лице появилось раздраженное выражение. Она приподнялась на локте и отхлебнула лагера. Нахмурилась, глядя на облачный рисунок в кружке, образующийся на поверхности ее пива. – Слушай, когда мы переедем в квартиру, я брошу пить, обещаю.
– Я знаю. – Он попытался улыбнуться.
– Устроюсь на какую-нибудь работу, как другие мамашки.
– Это было бы здорово.
Агнес принялась отдирать заусенец.
– Твой ублюдок-папаша ужас как не хотел, чтобы я работала. Про место женщины говорил, нес весь этот бред. – Так оно и было. Шаг ни за что не пустил бы ее работать. И Брендан Макгоуэн тоже. Для католика это было вопросом чести; он работал, не щадя себя, чтобы соседи знали: он свою семью может обеспечить. С Шагом дела обстояли иначе: если не доверяли ему, то и он никому не мог доверять, а тем более своей жене. Он предпочитал держать ее дома, чтобы знать, где она находится весь день. Ее мужчины никогда не хотели, чтобы она работала, а потому у нее и вкуса к работе не появилось.
– Ты слишком хороша для работы. Слишком красива. – Он знал, что ей хочется услышать: они сто раз вели подобные разговоры. Получилось слишком невыразительно, но Агнес вроде бы понравилось. Но потом он сказал кое-что неожиданное, отчего улыбка замерла на ее лице. – Но если бы ты пошла на работу, это тоже было бы неплохо. Типа если бы ты уходила на ночную смену – ведь тебе больше не нужно быть при мне по ночам. Я за себя и сам могу постоять.
Агнес села, допила остатки лагера. Ей, судя по ее виду, хотелось сменить тему. Шагги смотрел, как она соорудила два чучела из их старой и ненужной теперь одежды. Свой розовый джемпер из ангорской шерсти и его гангстерское одеяние, из которого он вырос, она превратила в две выпотрошенные куклы Гая Фокса
[149]. Шагги последовал за ней на кухню, где она повесила их на сушилку для белья, а потом веревкой подтянула ее повыше к потолку. Фигурки запрыгали там, полные жизни: две версии прежних «я», висящие в ожидании нового хозяина.
– Эту женщину зовут Сьюзан, – сказала Агнес. – Она милая. У нее четверо детей. Муж – укладчик напольного покрытия. В жизни никогда не обращался за пособиями. Вот подожди, сам увидишь, когда его сюда привезут.
– Мы ее обманываем? – спросил Шагги, исполнившись заботой о будущих обитателях этого дома.
Агнес потерла щеку, словно пытаясь успокоиться, словно ее зубные протезы впились в десны. Она налила себе новую кружку лагера.
– Нет, у нее есть машина и муж. Их, кажется, не волнует отдаленность Питхеда.
Она зацепила пальцем джемпер Шагги, оттянула его, потерла ему кожу, словно проверяя, пропылесосила ли ленивая горничная пол под ковром. На равнине его маленькой груди начали появляться тоненькие волоски. Она потеребила их ногтем, но ничего об этой поросли не сказала.
– Ты ужасно бледен. Когда ты в последний раз выходил из дома?
Он не хотел рассказывать про Френсиса Макавенни и кухонный нож. Ему не хотелось признаваться, что он слишком испуган, чтобы выходить на улицу после того дня, когда Френсис грозился заколоть его. В конце концов, он не был обязан что-то говорить. Мысли Агнес прыгали, как слайды в проекторе. Она сказала:
– Ты не помнишь го́рода. Ты был слишком маленьким. Там танцы, всякие разные танцы и большие магазины. Ты сможешь хоть целыми днями гулять, потому что там есть чем заняться. – Ему показалось, что он видит, как ее переполняет фальшивая надежда – точно так же ее распирало от изысканной восторженности. Ее надежды казались летучими, как пушинки чертополоха. – Ты не вспомнишь. Но ты увидишь.
– Не могу дождаться. – Это была ложь, но только ее половина. Он не мог ей в этом признаться, но город немного пугал его; Шагги пугала громадная неконтролируемая природа города: все эти толпы алкоголиков, среди которых он может потерять ее, темные пабы, мужчины, которые могут воспользоваться ее беспомощностью, неизвестные улицы, на которых она может заблудиться и пропасть для него навсегда. Питхед хотя бы был известной стихией. Они застряли в нем, как мухи в липкой ленте, окруженные со всех четырех сторон пустотой, не выпускавшей их за свои пределы. Здесь она могла причинить себе вред, но здесь он не мог ее потерять.
Шагги попытался выкинуть это из головы.
– Когда мы переедем, ты и вправду попытаешься бросить пить?
– Я ведь сказала, разве нет?
В его глазах мелькнуло легкое недоверие – он ничего не мог с этим поделать. Он подошел к раковине, чтобы вымыть последние тарелки, чтобы спрятать свое лицо от нее.
Это ее задело.
– Ты что, считаешь меня какой-то поганой вруньей?
Она пила весь день. И теперь пребывала в состоянии низко стелющегося морского тумана, пелены, темной и тяжелой, но устойчиво не переходящей в дождь. Шагги не хотел разрывать эти тучи и провоцировать плохую погоду.
