Этот старый глазговский бродяга принадлежал к вымирающему племени исконно безобидных душ, которые с распространением в городе наркотиков деградировали в нечто более молодое и гораздо более отвратительное. Шаг посмотрел в зеркало и прислушался к пьяному монологу, речи такой тихой и несвязной, что он выхватывал из нее лишь отдельные слова: «Тэтчер», «профсоюз» и «ублюдки». Без всякого сочувствия смотрел Шаг, как старик попеременно то смеется, то плачет.
Таверна «Лауден» стояла темная, без окон, с дверью, надежно встроенной в кирпичный фасад невысокого здания. Она была камненепробиваемая, бутылкостойкая и взрывопрочная. Фасад, выкрашенный в красно-бело-голубые цвета «Глазго Рейнджерс», выглядел вызывающе дерзким в тени Паркхеда – родины «Глазго Селтик»
[19], спортивной Мекки всех католиков.
Шаг сказал старику, что с него фунт и семьдесят пенсов, потом смотрел, как тот роется в карманах. Так себя вели все глазговские пьянчужки. Свое пятничное жалованье они оставляли в каждом баре, мимо которого проходили, пока у них в карманах не оставались звенеть только пяти- и десятипенсовики сдачи. Общий вес этих тяжелых монеток придавал их походкам благородную шаткость и сутулость. Они доживали неделю на эти монетки, рассчитывая на удачу, которая улыбалась им редко. Даже спать они ложились в своих брюках и безразмерных пальто, боясь, что жена или дети первыми обчистят их карманы и купят на эту денежную шрапнель хлеб и молоко.
Старик целую вечность шарил у себя по карманам. Шаг слушал тихий голос в приемнике и пытался оставаться спокойным. Когда бродяга расплатился и исчез в темной пасти паба, Шаг уже мчался назад по Дьюк-стрит, чтобы не пропустить закрытия танцплощадки. У «Ска́лы» какая-то старушенция выставила руку и принялась махать ею, как пичуга крылом. Шагу пришлось остановиться, чтобы не переехать ее.
Она села на заднее сиденье, и он облегченно вздохнул, когда увидел, что женщина расположилась ровно по центру.
– Парейд, пожалуйста.
Она шмыгнула носом, поморщилась, презрительно посмотрела на Шага. Запах там, вероятно, стоял такой, будто кто-то нассал в кастрюлю с засохшей овсяной кашей.
Такси начало подниматься на холмы Деннистауна, застроенные многоквартирными домами. Шаг посмотрел в зеркало и увидел, что женщина смотрит на него. Глазговские домохозяйки всегда садились в такси ровно посредине и никогда сбоку, чтобы смотреть в окно, или на одно из откидных сидений, как это делали одинокие старики, которым не хватало общения. Она сидела, как и все они: с прямой спиной, положив сцепленные руки на колени, завернувшись в свое пальто, волосы у нее были расчесаны и уложены даже на затылке, а лицо застыло, словно на него надели маску.
– Совершенно ужасный был вечер, лило как из ведра, – сказала она наконец.
– Да, по радио говорили, что всю неделю будет моросить.
Что-то в этой женщине напоминало ему его мать, давно уже умершую. За огрубевшими руками и миниатюрной фигурой скрывались сила и воля, которыми природа явно ее не обделила. Он вспомнил те ночи, когда отец поднимал руку на мать. Чем больше она терпела, тем чаще он обрушивал на нее удары, от которых ее кожа краснела, потом синела, потом чернела. Шаг вспомнил о матери, сидевшей перед зеркалом – как она начесывала волосы на лицо, размазывала косметику вокруг глаз, чтобы скрыть синяки.
– Я только хотела сказать, что обычно не пользуюсь такси.
Она отыскала его глаза в зеркале.
– Неужели? – сказал Шаг, радуясь тому, что она оборвала поток его воспоминаний.
– Да, но я, видите ли, выиграла чуток сегодня. Самую капельку, но все равно приятно. – Она нервно терла ноготь большого пальца – Понимаете, очень кстати эти деньги теперь, когда мой Джордж остался без работы. – Она вздохнула. – Двадцать. Пять. Лет. Вышвырнули с металлургического завода в Далмарноке, дали только трехнедельное жалованье. Трехнедельное! Я сама туда поехала, постучала в большую красную дверь начальника и рассказала ему, что можно сделать на трехнедельное жалованье. – Она открыла защелку своей маленькой жесткой сумки, заглянула внутрь. – И знаете, что мне ответил этот сукин сын? «Миссис Броди, вашему мужу еще повезло, что он получил трехнедельное. У меня есть молодые парни, у которых вся жизнь впереди, а они получают только то, что им причитается до конца смены». От этих его слов у меня кровь просто закипела, и я ему сказала: «У меня дома два взрослых мальчика, я их должна кормить, а они тоже не могут найти работу, и как же мне, по-вашему, жить дальше?» Он посмотрел на меня и сказал, даже глазом не моргнув: «Пусть попытают счастья в Южной Африке!»
Она защелкнула сумочку.
– Да они в Южном Ланаркшире-то не бывали, какая уж тут Южная Африка! – Она продолжала тереть большой палец. – Это несправедливо. Правительство должно что-то сделать. Закрывают металлургические заводы и верфи. На очереди шахтеры. Вы только посмотрите! Южная Африка! Никогда! Отправляться в Южную Африку, чтобы строить там дешевые суда, которые потом доставят к нам, чтобы еще больше наших мальчиков оставить без работы? Скопище свиней.
– Алмазы, – сказал Шаг. – В Южную Африку едут добывать алмазы.
Женщина посмотрела на него так, будто он ей в чем-то перечил.
– Мне все равно, что они там добывают, они могут хоть лакрицу выковыривать из негритянской жопы, мне на это дело наплевать. Но они должны работать здесь, дома, в Глазго, и есть то, что им приготовила мать.
Шаг нажал педаль газа. Город менялся, он видел это по лицам людей. Глазго терял свое предназначение, и Шаг ясно видел это через стекло. Он чувствовал это по своим пассажирам. Он слышал, как они говорят, что Тэтчер больше не нужны честные работяги, ее будущее – это технологии, атомная энергетика и частная медицина. Промышленные времена закончились, и остовы верфей Клайда и сталелитейного завода в Спрингберне лежат в городе, как разложившиеся динозавры. Все микрорайоны, населенные молодыми людьми, которые собирались пойти по стопам отцов, теперь не имели будущего. Мужчины теряли свои мужские качества.
Шаг наблюдал, как рабочий люд вымывается из их бедняцких кварталов. Чиновники средней руки и архитекторы сочли гениальным решение окольцевать город новыми застройками и дешевыми домами. Будто все городские болячки исчезнут, если дать людям по клочку травы и вид на небо.
Женщина замерла на заднем сиденье. Кожа вокруг ее больших пальцев сходила на нет, а в уголках ее рта затаилась тревога. И только когда она поправила у себя волосы на затылке, Шаг понял, что она все еще жива. Он остановил машину у входа в ее подъезд, и она сунула ему в руку фунт чаевых.
– Эй, что это вы? – Он попытался вернуть ей деньги. – Мне этого не надо.
– Для душевного спокойствия, – шикнула она на него. – Кроха от моего выигрыша. Я раздаю удачу. Удача – вот единственное, что в силах помочь нам выкарабкаться.
