В крематории провожающие расположились на скамьях по периметру. Перед гробом сидели только Шагги и Лик. Юджин сидел у двери, по бокам от него – Коллин и Брайди. Джинти, уже под мухой, сторонилась молодого Ламби. Оглядывая лица, Шагги отмечал, что ни на одном из них не было искренней печали. После того как Агнес укатили в ритуальную камеру, он услышал, как женский голос за его спиной проговорил: «Кремация? Да ее никакой огонь не возьмет – эту старую пропойцу».
До этого момента Шагги не задумывался толком о ее кремации. Когда гроб поставили на роликовые направляющие, ему в голову пришли конвейерные ленты в супермаркете. И тут его осенило. Он поймал себя на том, что напрягает зрение, ищет широко раскрытыми и безумными глазами, куда ее повезут дальше. Он повернулся к брату, а Лик только спокойно кивнул и сказал: «Все, убыла».
Эти слова Лик повторял всякий раз, когда они видели, как Агнес садится в черное такси. «Все, убыла», – говорил он, появляясь из-за хороших тюлевых занавесок и с усмешкой глядя на младшего брата, потом он принимался мучить его перед телевизором, передающим вечерние новости.
«Убыла», – говорят обычно, избавившись от ненужной вещи.
На улице перед крематорием на голых деревьях появились белые почки, а вокруг колумбария висел запах оттаивающей зелени. Некоторые из пришедших проститься с Агнес подошли к братьям выразить соболезнования. Самые смелые подошли сами, другие, как Коллин, послали делегата в лице Брайди. Джинти с трудом прошла по влажной траве. На ее лице появилось озадаченное выражение, когда Лик сказал, что поминок не будет, не будет и выпивки.
– Что – ни капли? – спросила она.
– Бля, вы издеваетесь? – зло спросил он, не разжимая своих зубных протезов.
Тогда Юджин взял Джинти под руку и отвел в сторону. Он вернулся к парням сказать им что-нибудь доброе. Но Лик просто встал к нему спиной.
Шагги прижался лбом к автобусному окну и попытался больше не думать о похоронах. Его пальцы отделили несколько монет от других. Он собирался попозже позвонить Лику из таксофона рядом с домом миссис Бакш. Он теперь знал, как нужно говорить: сначала спросить про новорожденного, а про художественную школу спрашивать не надо. Потом, когда Лик спросит, как он поживает, Шагги ответит, что у него все в порядке, потому что он усвоил, что именно это и хочет услышать от него брат. Они оба будут делать вид, что у них все в порядке, поговорят некоторое время о билете на поезд, о поездке на юг, о чем-нибудь незначительном, чего можно ждать в далеком будущем. После этого Лик замолчит. Он знал, что Лик не любил много говорить. В некотором смысле это было неплохо: звонок на юг из прожорливой телефонной будки стоил немалых денег, а ставить телефон своим постояльцам миссис Бакш отказывалась.
Автобус продолжал урчать. Судостроительные верфи Клайда умерли. Широкая река стихла и опустела, если не считать одинокого лодочника в его лодочке
[163]. Светоотражательные полоски на его плаще сквозь муть непреходящего мелкого дождя горели ярко, как алмазы. Все слышали про этого человека, он всегда присутствовал на первой полосе газеты «Глазговец». Как и его отец, этот человек, не давая себе отдыха, патрулировал Клайд. Он спасал тех стариков, которые, напившись, падали в реку с Глазго-Грин. В другие времена он доставал тела тех, кто не хотел, чтобы их спасали – тех, кто падал в воду молча, намеренно, перепрыгивая в солоноватые объятия Клайда через перила моста.
Шагги вышел из автобуса за Центральным вокзалом. Даже под слоем грязи и голубиного помета клепаные стеклянные арки вокзала все еще выглядели надменно и величаво. Стеклянная масса вокзала мостом пересекала Арджайл-стрит, отчего широкая улица внизу превращалась в темный туннель. Под нависающей над улицей частью конструкции находились забегаловки, ярко освещенные лавки с уцененными джинсами, паб без окон, открывавшийся ни свет ни заря по утрам, а к ланчу наполнявшийся сигаретным дымом. Шагги остановился перед пекарней. Внутри ярко горели печи, распространяя тепло, и воздух делался сладковатым от дешевой сахарной пудры и белого хлеба.
Иногда он просто стоял здесь, мог битый час притворяться, что ждет автобуса, а на самом деле всего лишь согревался сладкой мечтой из форточки. В один из своих приходов сюда он поймал себя на том, что косит глаза на стоянку такси на другой стороне. Он чуть приседал, подгибая колени, пытался разглядеть лица водителей и не сразу понял, на что он надеется. Устыдившись, он быстро распрямился и поспешил прочь.
Шагги зашел в пекарню. Увидел офисных девиц в длинной очереди за горячей выпечкой. Он стоял и терпеливо ждал, слегка прикрыв веки в сладковатом тепле. Розовощекая продавщица поскребла на затылке сеточку для волос, он попросил у нее два клубничных пирожных. Она стала укладывать пирожные в бумажный пакет, а глянцево-красный джем начал размазываться и прилипать к бумаге.
– Извините, миссис, не могли бы вы положить их для меня в коробочку?
– Коробочки для тортов, сынок, – категорически сказала она, скучающе двигая челюстью.
Шагги накрутил на палец пятифунтовую купюру. Жалованье ему полагалось только на следующей неделе, но он сказал:
– О’кей, тогда я возьму четыре пирожных, пожалуйста. Это подарок.
Женщина фыркнула, но злобы в ней не было.
– Так и нужно было сказать, Казанова. Я же не знала, что обслуживаю последнего из крупных мотов.
– Нет, все не так, – пробормотал Шагги, прижав подбородок к груди.
Двумя быстрыми поворотами кисти женщина собрала коробку. Красные пирожные напоминали четыре рубиновых сердца. Он расплатился, накинул капюшон на голову и вернулся под затянутое тучами небо. Деньги сделали свое дело: теперь, когда он разменял пятерку, ноги сами понесли его в маленький магазин, где он потратил немного мелочи на большую бутылку шипучки. С рыбными консервами в пакете и рубиновыми сердечками он прошел по длинной улице. Прошел по старой части Торгового города, а когда миновал Тронгейт и Солтмаркет
[164], снова оказался на берегу широкой реки. По пустому берегу он добрался до выхода на Шипбэнк-лейн. Под навесом старого железнодорожного вокзала Святого Еноха сбивались в кучки мужчины в футболках и тонких костюмах. Они тряслись от холода и шумно переговаривались, продавая пиратские видеокассеты, доставая их из помятых картонных коробок. Женщины не замечали их, спускаясь по узкому переулку с сумками, набитыми секонд-хендом, купленным ими на рынке наверху
[165].
Он нашел ее в том самом месте, о котором она ему говорила.
