Агнес опустилась на край кровати. Шагги почувствовал, что ее банка с пивом пролилась на матрас, потому что его носочки стали намокать. Она, зарывшись лицом в его волосы, рыдала сухими горькими слезами, ее влажное дыхание неприятно холодило его шею. Упав на кровать, она притянула и прижала его к себе, и он увидел ее перекошенное лицо, тушь, размазанную по щекам. Мать выглядела так же, как иногда красотки с банок лагера – отвлекся печатник, съехал трафарет, и женщина внезапно оказывалась жуткой смесью разных слоев печати.
Агнес потянулась поперек матраса к сигаретам, закурила, шумно затянулась, отчего кончик сигареты разгорелся, заполыхал медным цветом. Она несколько мгновений смотрела на огонек, а потом надтреснутым от жалости к самой себе – «ах, бедная я, несчастная» – голосом принялась подпевать песне на кассете. Ее правая рука изящно вытянулась, она поднесла горящую сигарету к занавеске. Шагги смотрел, как материя сначала принялась тлеть, а потом пошла серым дымком. Он весь сжался, когда дымок взорвался оранжевым пламенем.
Агнес свободной рукой подтянула его ближе к себе.
– Шш-ш-ш. Будь большим мальчиком для мамочки.
Ее глаза смотрели с абсолютным спокойствием.
Комната обрела золотистый оттенок. Огонь стал пробираться по синтетическим занавескам к потолку. Черный дым взметнулся вверх, словно убегая от прожорливого огня. Шагги был готов испугаться, но его мать оставалась совершенно безмятежной, к тому же эта комната никогда не была такой красивой, как сейчас, когда огонь отбрасывал пляшущие тени на стены, и обои с огуречным рисунком ожили, будто тысяча дымчатых рыб. Агнес вцепилась в него, и они теперь вместе молча созерцали эту новую красоту.
Занавески почти исчезли, с них капало на ковер, как с мороженого. Загорелись отслоившиеся от сырости обои у окна, пластиковый карниз расплавился, разделился на две части, которые свесились, как рухнувший мост. Большая капля пузырящихся занавесок шлепнулась на угол кровати, и Шагги с матерью окутал дым. Мальчик снова начал ерзать. Он не мог унять кашель. Темный кашель, липкий и горький, как будто ему в рот снова попали чернила из шариковой ручки Лиззи. Агнес так и не шелохнулась, она только закрыла глаза и запела свою печальную песню.
Большой Шаг стоял в темноте дверного проема. Когда в комнату попала новая порция кислорода, пламя побежало к Шагу по потолку. Он бросился к кровати и в одно мгновение открыл окно. Голыми руками он выкинул горящее синтетическое полотно вниз. Он подхватил с пола самые крупные куски расплавленной магмы и выбросил их следом за горящей тканью. Он внезапно исчез, и Шагги закричал, уверенный, что отец оставил их одних.
Когда Шаг вернулся, в руках у него были мокрые банные полотенца. С них брызгами разлеталась вонючая вода каждый раз, когда они обрушивались на источник огня, и пламя под ними умирало. Шаг повернулся к кровати и принялся хлопать влажными полотенцами по переплетшимся телам. Шагги старался не плакать, когда эти удары обжигали его кожу. Агнес лежала неподвижно с закрытыми глазами.
Когда погас последний язычок пламени, Шаг отвернулся от жены и сына. Глаза у Шагги жгло от дыма, но он заметил, что плечи отца сотрясаются от ярости, а когда тот все же повернулся, Шагги увидел, что его лицо раскраснелось от жара, а пальцы скрючились и побагровели в местах ожогов.
Лиззи и Вулли стояли в темноте коридора. Шаг выхватил сына из-под руки Агнес и сунул в объятия Лиззи. Агнес лежала на кровати неподвижная и безжизненная, а когда Шаг ущипнул ее за щеку, рот у нее раскрылся и лицо обрело какое-то рыбье выражение. Шаг нагнулся, резко встряхнул ее, принялся снова и снова называть ее имя, пока уголки его рта не заполнились слюной.
Все это было бесполезно.
Он посмотрел на Лиззи, прижимавшую мальчика к себе. Вулли завел свою толстую мозолистую руку под очки, слезы уже стекали по его щекам. Шаг посмотрел на жену, на ее безжизненное тело. В комнате стояла тишина. Никто не знал, что сказать.
Агнес не доверяла тишине.
Она открыла один глаз, зрачок был темный и широкий, но смотрел сосредоточенно и разумно. Она сунула в рот измятую сигарету.
– Где ты был, блядь?
Пять
Центр города был набит оранжистами
[27]. Со своими флейтами, дудками и барабанами они шли от памятника погибшим солдатам на Джордж-сквер через весь город к Глазго-Грин
[28]. Кэтрин из окон офиса смотрела на знамена и ленты различных лож братства. Сначала протестанты пели в поддержку короля Билли
[29], а потом, когда открылись пабы, они на какой-то, неизвестный Кэтрин мотивчик и вряд ли знакомый самим певцам, принялись вопить: «Ну что, кишка тонка, фенианские
[30] ублюдки?»
Полицейские в светоотражательных жилетах весь день просидели на нервничающих лошадях. Теперь, когда марш закончился, молодые люди собирались в группы и пели агрессивные песни, словно исполненные ненависти христославы. Они кричали на проходивших мимо молодых девушек и преследовали любого мужчину, появившегося на улице в одежде не того цвета.
Кэтрин сколько могла оставалась в офисе, надеясь, что к вечеру волна ненависти спадет. Она постояла на улице у дверей здания из песчаника, ругая себя за то, что надела свое новое пальто изумрудно-зеленого цвета и замшевые сапожки на высоком каблуке. Она в душе проклинала этот вызов на рабочее место в оранжистскую субботу, когда дождевые тучи заволокли июльское небо. Она вовсе не так уж хорошо разбиралась в арифметике, но мистер Камерон настаивал на том, чтобы, когда приходит он, она тоже присутствовала на работе и отвечала на телефонные звонки, хотя телефон никогда не звонил, и готовила ему чай, хотя он никогда его не пил.
Для первой работы ее нынешняя была не такой уж плохой, как утверждал ее отчим Шаг, в особенности для бесшабашной вчерашней школьницы, чьи мозги заняты только парнями и тряпками. Кредитование было скучным занятием, но ей нравилось, когда все точно организовано и приведено в порядок. Ей нравилось смотреть на аккуратные пометки красной ручкой в конце каждой страницы бухгалтерской книги, проверенные, неоспоримые и истинные. В некотором роде она унаследовала это от Агнес – свою склонность к аккуратизму, этот острый глаз касательно всего, что у тебя есть и сколько ты можешь потратить.
