Он вытащил из куртки блокнот для зарисовок. Его покрытые пылью пальцы оставляли на бумаге пятна, когда он попытался нарисовать горизонт широким грифелем мягкого карандаша. Если этот шахтерский поселок создал профессиональный моделист, то каким же скрягой он, вероятно, был. Почему он не воспользовался миниатюрными оловянными машинками, коровками и овечками, зеленым пушистым кустарником, похожим на игольчатые морские кораллы? Лик рассматривал фигуры в черном, околачивающиеся у мужского клуба, и спрашивал себя, почему этому моделисту не нравились красочные фигурки веселых цветов.
Он разглядывал ландшафт за деревьями, похожими на ершики для чистки труб, и ковром мертвого болота. С такого расстояния игрушечным казался и поезд Глазго – Эдинбург, бегущий по пустоши, которая отделяла шахтеров от остального мира. Этот поезд создавал некую невидимую границу и никогда-никогда не останавливался. Много лет назад Городской совет в целях грандиозной экономии на жалованьи начальника станции отказался от единственной в этих краях остановки. Местные могли рассчитывать только на автобус, который приходил сюда три раза в день, а добраться на нем куда-нибудь можно было не меньше чем за час.
Теперь по вечерам старшие из шахтерских сыновей стояли у железнодорожных путей с пивом и пакетиками клея и с горечью и злостью смотрели на счастливые лица за окнами вагонов, с ревом проносящихся мимо каждые полчаса. Они тискали состоявших с ними в родстве девчонок, одетых в мешковатые аранские свитера
[67], и перебегали железнодорожные пути перед несущимся поездом, их мягкие волосы трепал ветер от промчавшихся мимо вагонов, колеса которых лишь по чистой случайности не перемололи их тела. Они кидали в окна бутылки с мочой, а когда машинист недовольно гудел, им казалось, что мир заметил их, что они живы.
После закрытия шахты они стали раскладывать на путях толстенные ветки. Парни, чтобы отломить их от умирающих деревьев, подпрыгивали, повисали на них и раскачивались. Когда выяснилось, что колеса состава легко перерезают ветки, мальчишки стали подкладывать камни и красные строительные кирпичи. Мальчишка чуть старше Шагги потерял глаз – в него попал вылетевший с искрами из-под колеса камень. И тогда вместо этого они, вооруженные газовыми баллончиками для зажигалок – прежде они этим газом нанюхивались до бесчувствия, – начали поджигать тростник. Лик видел, как эти ребята подожгли коричневые пустоши по обе стороны путей. Но глазговские поезда все равно проходили мимо без остановки.
Лик израсходовал свой изжеванный карандаш, рисуя этот безрадостный пейзаж. Сидя там в одиночестве, он не отдавал себе в этом отчета, но, пока он рисовал, его сутулые плечи распрямлялись.
Ему становилось все труднее вставать по утрам, впускать в себя новый день, возвращаться в свое тело, отказываясь от свободного полета за закрытыми веками, где он был свободен. На учебу он приходил все позднее и позднее. Лик видел, что его бригадир начинает опускать руки. Они проплывали мимо друг друга с равным отсутствием интереса.
Поначалу бригадир, жилистый прагматичный человек, произносил заученные речи. По мере того как учеба продолжалась и Лик все чаще смотрел сквозь него, речи бригадира наполнялись желчью. Лик кивал, как метроном, пока бригадир, брызгая слюной, читал ему лекцию о том, как новое поколение разрушает страну. Разгневанный мужчина протянул руку и грубой ладонью отбросил челку Лика со лба. Глаза молодого человека были пусты, как у римских статуй. За свои тридцать лет в строительстве бригадир видел все это много раз: ленивые и ничем не интересующиеся или горластые и хитрые поколения парней, которых чуть не силой поселяли в спланированных властями поселках. Со временем они ломались и занимали предназначенное им место, вырастали мужчинами, которые вовлекали в свои беды еще и девчонок и нуждались в регулярном жалованье. Но за все эти годы он ни разу не встречал душу, подобную этому парню.
Рассерженный бригадир вытащил огрызок карандаша у себя из-за уха и, сжав челюсти, всадил его в пустоту в полудюйме от лица Лика. Лик даже не моргнул, его к таким штукам давно приучила Агнес. Он ушел в себя, оставив тело, гипсовую пыль, термос с холодным чаем и сердитого бригадира.
Бригадир мог бы и отпустить его, но Лик учился по программе профессиональной подготовки молодежи, и пока Тэтчер ссужала деньги на его жалованье, бригадир не возражал – пусть остается. Им всегда требовался кто-то, кто готовил бы чай. Ученики постарше Лика взяли себе в привычку отправлять его в магазин за тартановой краской
[68]. Они заставляли его проверять ящики с полудюймовыми гвоздями и сортировать их по восходящему размеру. Лик только пожимал плечами под их смех и продолжал жить по-своему, радуясь тому, что теряет свое тело, выполняя их монотонные бесполезные задания, пока его разум свободно витает над миром.
Теперь он молча перевернул страницы блокнота и вытащил два конверта, лежавших в конце. Первый был тоненький красочный конверт авиапочты, аккуратная небесно-голубая бумага, складывавшаяся гармошкой, это письмо, обклеенное марками с антилопами, прислала Кэтрин из Трансвааля. Он покрутил его в руке и не стал перечитывать: оно приносило ему слишком сильную душевную боль. Ее восторги по поводу мебели для патио, сосисок из вяленого мяса вызвали у него ощущение собственной ненужности, вещи, которую можно легко бросить.
И все же Лик думал, что эта новая грусть лучше, чем злость, которую он чувствовал поначалу. Грусть была более приятным гостем, по крайней мере, она казалась тихой, надежной, постоянной. Когда Кэтрин только вышла за Дональда-младшего, они все разозлились. Агнес, залив глаза водкой, вытащила матрас Кэтрин на обочину. Ей удалось справиться с этим в одиночку, а мальчикам оставалось только отойти в сторонку и смотреть, как те немногие вещи, что остались от их сестры, заталкиваются в черные мешки.
Лик взял второе письмо. Оно загрязнилось по углам, потому что он не один раз читал и перечитывал его. Конверт был из плотной кремовой бумаги, в пятнах, как спектры дорогих акварельных красок. Кто-то каллиграфическим почерком вывел его имя «мистеру Александру Бейну» черными чернилами. И при этом не поленился провести по линейке черту, на которой расположить надпись. Лик открыл конверт и развернул напечатанное на машинке письмо. Бумага поражала своим высоким качеством. Его грязные пальцы нащупали знакомый гребешок в верхней части листа. Он мог бы прочесть это письмо с закрытыми глазами.
Уважаемый мистер Бейн,
Рад сообщить Вам, что, внимательно изучив Ваше заявление и Ваш портфолио, мы готовы зачислить Вас без приемных экзаменов на бакалаврский (с углубленным обучением) курс по специальности «изящные искусства»…
Лик сложил письмо и аккуратно убрал его в конверт. Он знал, что за этим письмом последует новое с дополнительной информацией, и что ему нужно будет связаться с секретарем курса изящных искусств, чтобы подтвердить свое согласие принять столь желанное для него место. Еще в письме говорилось, что занятия начинаются в сентябре. Вот только в сентябре двухгодичной давности. Он вспомнил то время, когда получил это письмо. На его глазах ушел от матери Шаг. На его глазах Кэтрин пристально следила за дверью и их чудны́м младшим братишкой, голодным и испуганным, пока их мать сидела, засунув голову в газовую духовку.
